Торжественное открытие Царскосельского лицея, в присутствии Императора Александра, последовало 19-го октября 1811 года. Впоследствии в Царском Селе учрежден еще Благородный пансион, как рассадник для лицея; он был открыт 27-го января 1814 года.

1811 год ознаменовался еще окончанием Казанского собора. Ровно через десять лет после венчания на царство Императора Александра, 15-го (27-го) сентября, происходило торжественное освящение нового храма в присутствии Государя. Строителем собора был русский зодчий Воронихин; вообще же работы производились под наблюдением президента Академии Художеств, графа Александра Сергеевича Строганова. Все живописные и скульптурные произведения Казанского собора были исполнены академиками и воспитанниками Академии Художеств.

Между тем внешние дела продолжали отвлекать внимание Императора Александра от работ, связанных с предположенным преобразованием внутреннего управления Империи. Начавшиеся в исходе 1809 года переговоры Коленкура о предстоящем браке Наполеона с Великой Княжною Анною Павловною не привели к новому и более прочному сближению Франции с Россией. Последствия оказались совершенно иными. После ряда отсрочек и неопределенных сочувственных пожеланий, Император Александр сообщил, наконец, послу 23-го января (4-го февраля) 1810 года, что Императрица Мария Феодоровна, в виду молодости Великой Княжны, не может согласиться на брак её ранее, как по истечении двух лет. Уклончивый ответ русского двора сопровождался еще со стороны вдовствующей Императрицы следующею оценкой французского союза, сделавшейся известною Коленкуру: «L'empereur Napol?on ne tient pas ? la Russie par principe et par sentiment, mais par besoin momentan? de son concours; l’alliance actueue n’est qu’une chose de circonstance pour paralyser le Nord pendant qu’on soumet le Midi“. Наполеон, конечно, не дождался отрицательного ответа на сделанное им брачное предложение, чтобы принять новое решение, и как только убедился из донесений Коленкура в полной не предупредительности России по отношению в столь важному для него вопросу, он немедленно предложил руку дочери Императора Франца, эрцгерцогине Марии- Луизе.

Австрийцы, опасавшиеся более всего заключения русского брака и связанного с ним упрочения поколебавшейся с 1809 года дружбы двух Императоров, отнеслись в предложению Наполеона с нескрываемым удовольствием. 25-го января (6-го февраля) Князю Шварценбергу пришлось решить этот важный политический вопрос в несколько часов времени и подписать брачный контракт. Уклончивый образ действий, усвоенный Императором Александром в переговорах с Коленкуром, сопровождался новым для него огорчением: Наполеон отказался ратификовать конвенцию о Польше, подписанную его послом в Петербурге, и предложил для неё новую редакцию, несогласную с видами нашего правительства, требуя, вместе с тем, чтобы это соглашение оставалось секретным. Отныне полный разрыв между тильзитскими союзниками сделался вопросом времени. Из доверенных советников Наполеона один Камбасерес предвидел этот плачевный исход. Он высказал мнение, что Франции через два года предстоит вести войну с той державою, с которой не породнится Наполеон; новое столкновение с Австрией не внушало Камбасересу никаких опасений, но он страшился войны с Россией, последствия которой казались ему неисчислимыми. (Je tremble d’une guerre avec la Russie; les cons?quences en sont incalculables). Дальберг оценил подобным же образом политические последствия австрийского брака Наполеона, и по этому поводу писал Меттерниху: „Се dont vous pouvez ?tre s?r, c’est qu’en moins de cinq mois nous sommes en froid avec la Russie et en moins de dix-buit mois en guerre avec elle“.

Возможность нового столкновения с Францией побудила Императора Александра направить все усилия к скорейшему разрешению борьбы, длившейся уже столько лет на Востоке. Новый главнокомандующий граф Каменский, подобно своим предшественникам, не оправдал возложенных на него надежд: русское оружие потерпело на Балканском полуострове новые неудачи и поход 1810 года не приблизил вас к желаемой развязке, а именно к уступке Оттоманской Портой придунайских княжеств.

Хотя открытие 10-го (22-го мая) кампании на Дунае сопровождалось сначала некоторыми успехами: 22-го мая (3-го июня) взят приступом Базарджик, 30-го мая (11 июня) сдалась крепость Силистрия, и 5-го (17-го) июня овладели укреплениями Разграда,—но затем граф Каменский потерял время и средства на покорение Шумлы. Убедясь в невозможности овладеть этой твердынею, главнокомандующий двинул армию против Рущука и 22-го июля (3-го августа), в день тезоименитства Императрицы Марии Феодоровны, предпринял неудачный штурм этой крепости, сопровождавшийся потерею более 8.000 человек. Победа, одержанная 26 августа (7-го сентября) под Батиным, не поправила дела; хотя затем Систово, Рущук, Журжа, Турне и Никополь сдались, и русские утвердились на правом берегу Дуная, но граф Каменский, ввиду наступившего ненастья, считал, однако, невозможным продолжать военные действия; большая часть армии была снова переведена на левый берег Дуная. Последствия похода 1810 года оказались крайне неутешительными: армия лишилась почти половины наличного числа людей, а достигнутые результаты не сделали Порту более сговорчивою в миру.

Граф Каменский смертельно заболел († в Одессе 4-го мая 1811 года); временное начальство над армией принял старший генерал, граф Ланжерон, до прибытия 7-го (19-го) апреля нового главнокомандующего, генерала Кутузова.

Задача, предстоявшая старому полководцу, была не легкая; он должен был принудить Турцию к заключению мира, располагая только четырьмя дивизиями, а пять дивизий были направлены к Днестру, в виду опасности, начинавшей угрожать нашей западной границе. Тем не менее, он вышел победителем из этой невыгодной обстановки и блистательно закончил семилетнюю войну с Портой. Кутузову удалось « скромным своим поведением» выманить визиря из Шумлы; очистив Рущук, Силистрию, Никополь, русская армия отступила на левый берег Дуная и расположилась между Журжею и Слободзеею. Турки, ободренные уходом русских, перешли в числе 36.000 человек Дунай и расположились в укрепленном лагере; успокоенные видимым успехом, они пребывали в полном бездействии. Тогда Кутузов подкрепил себя двумя дивизиями, возвращенными с Днестра, переправил на правый берег Дуная выше Рущука корпус под начальством генерала Маркова, который, 2-го (14-го) октября, овладел находившимся здесь турецким лагерем и начал оттуда громить из батарей армию визиря, отрезав ему сообщение, отступление и продовольствие. Визирь ночью спасся в челноке в Рущук.

Последствием этих искусных действий Кутузова было перемирие и открытие переговоров о мире. Между тем, положение турок, обложенных в лагере при Слободзее, сделалось истинно отчаянным: они гибли тысячами от голода и болезней. Наконец, 23-го ноября (7-го декабря) турки сдались; их осталось 12.000 человек из 36.000, перешедших Дунай. Затем главная квартира перешла в Бухарест, где продолжались начавшиеся в Журже переговоры.

Император Александр пожаловал Кутузову графское достоинство. „Con?oit-on ces chiens, ces gredins de Turcs qui ont eu le talent de se faire battre del? sorte", сказал Наполеон при первом известии об этом неожиданном событии. „Qui est-ce qui aurait pu le pr?voir“.

В то время, как в 1810 и 1811 годах война на Балканском полуострове продолжалась с переменным счастьем, отношения России к Франции приняли окончательно враждебный характер. Для упрочения континентальной системы, Наполеон с 1810 года начал расширять пределы своей Империи путем декретов; последовательно уничтожена была самобытность Голландского королевства, и присоединены к Франции Ганзеатические города, Лауенбург и все прибрежье Немецкого моря. „Присоединение требуется обстоятельствами“ (la r?union est command?e par les circonstances), громогласно объявлял французский министр внешних сношений, по поводу этих распоряжений. К несчастью для России, в числе пострадавших оказался герцог Ольденбургский; это обстоятельство побудило Императора Александра повелеть князю Куракину вручить Шампаньи декларацию, заключавшую в себе формальный протест против нарушения существующих трактатов. Когда французское правительство не приняло протеста, Государь приказал отправить по этому поводу ноту ко всем русским посольствам, для сообщения дворам, при которых они находились.

Скрытые и явные враги тильзитской политики могли, наконец, торжествовать победу; антагонизм двух Императоров был засвидетельствован перед Европою. Отныне великодушное убеждение в необходимости спасти Европу от завоевательных стремлений Наполеона снова получило преобладающее значение в политической программе Александра; ему казалось необходимым оградить несчастное человечество от угрожающего ему варварства. Прусско-немецкие патриоты и иезуитско-эмигрантская колония в Петербурге дружно сплотились около Александра, стремясь к одной общей цели: низвержению ненавистного им Наполеона и возбуждению русского национального чувства против преобладающего влияния Франции. В этом же духе действовала Императрица Мария Феодоровна.

Иностранные дипломаты, которые привыкли смотреть на Россию, как на орудие своекорыстных своих целей, страшились только одного, что борьба России с Наполеоном не состоится. Граф Меттерних не скрывал своих опасений на счет возможного соглашения России с Францией, в ущерб Австрии и Пруссии. Прав, поэтому, писатель, сказавший, что „война 1812 года была великой дипломатической ошибкой, обращенною духом русского народа в великое народное торжество“.

К возродившимся политическим неудовольствиям присоединилась вскоре еще таможенная борьба. 19-го (31-го) декабря 1810 года последовало издание: „Положения о нейтральной торговле на 1811 г.“, коим дозволялся привоз колониальных товаров под американским флагом, а изделия французских фабрик частью запрещались, частью же были обложены высокой пошлиною, чтобы оградить вывоз звонкой монеты за предметы роскоши. Этим распоряжением нанесен был чувствительный удар континентальной системе, незыблемость которой всего более озадачивала Наполеона; одно из самых существенных условий тильзитского соглашения перестало, в действительности, существовать. Наполеон по этому поводу сказал, вот большая планета сорвалась с своего пути и принимает ложное направление, я не понимаю её движения. Она так не может действовать без намерения разойтись с нами. Будем на стороже и примем все те меры, которые предписывает благоразумие“.

16-го (28-го) февраля 1811 года Наполеон писал Императору Александру: „Votre Majest? n’a plus d’amiti? pour moi“. С этого времени Наполеон, действительно, начал готовиться в возможному разрыву с Россией», в том предположении, что она решилась броситься в объятия Англии. Переписка между обоими Императорами потеряла дружественный характер и получила полемический оттенок; вопрос о вознаграждении пострадавшего герцога Ольденбургского поддерживал натянутые отношения, установившиеся между тильзитскими друзьями. В переписке Шампаньи с Коленкуром, французский министр советовал послу обратиться, во время своих бесед, к чувствительному сердцу Императора Александра: „dites lui que le souverain qu’il place dans une situation p?nible est celui ? qui il a dit ? Tilsit et dans ce jour qu’il regardait comme l’anniversaire de Pultava: vous avez sauv? l'Empire russe“ (19-ro февраля (3-го марта) 1811 года). Наполеон в это же время (21-го марта (2-го апреля) 1811 года) писал королю Виртембергскому: „война разыграется. Она произойдет вопреки моим убеждениям, вопреки Императору Александру, противно интересам Франции и России. Я этому был уже не раз свидетелем и личный опыт, вынесенный из прошлого, открывает мне эту будущность. Все это уподобляется оперной сцене, и англичане стоят за машинами. (Tout cela est une sc?ne d’op?ra et les Anglais tiennent les machines)“. Относительно же вознаграждения герцога Ольденбургского, требуемого Россией, Наполеон высказал весною 1811 года следующее мнение: „Вы хотите получить Данциг? Год тому назад, даже шесть месяцев ранее, я отдал бы его вам; но теперь, когда я питаю недоверие к России, когда она угрожает мне, как же вы хотите, чтобы я уступил вам крепость, которая в случае войны может служить точкой опоры для всех моих действий на Висле?"

Между тем Россия и Франция продолжали усиленно готовиться к войне, прикрывая боевые мероприятия бесплодными переговорами и обвиняя друг друга в воинственных замыслах. князь Куракин, о котором некогда граф Ростопчин писал в 1799 году, что ему следовало бы, по ограниченности своей, быть немецким принцем, изгнанным из своих владений, или же идолом у дикарей, не внушал Императору Александру достаточного доверия среди политических затруднений, сопровождавших Шенбрунский мир. Куракина упрекали особенно в том, что он не умел разузнавать о событиях, и сообщал в депешах сведения ничтожного содержания. Поэтому, в начале 1810 года поручено было графу Нессельроде отправиться в Париж под предлогом заключения займа; в действительности же Нессельроде должен был сообщать сведения из Парижа Государю через посредство Сперанского и войти в сношения с Талейраном, в лице которого Император Александр, со времени эрфуртского свидания, приобрел тайного союзника для своей анти-наполеоновской политики. Прибыв в Париж, граф Нессельроде явился Талейрану и сказал ему: Je suis officiellement employ? aupr?s du prince Kourakine, mais c'est aupr?s de vous que je suis accr?dit?. J’ai une correspondance particuli?re avec l’Empereur, et je vous apporte une lettre de lui“. Переписка эта должна была оставаться тайною как для государственного канцлера графа Румянцева, так и для князя Куракина; она продолжалась безостановочно до осени 1811 года и была известна одному Сперанскому.

Наполеон, недовольный, в свою очередь, донесениями Коленкура, решился отозвать его из Петербурга, обвиняя своего посла в том, что он совершенно сделался русским и забывает выгоды Франции. Коленкур был заменен графом Лористоном, прибывшим в Петербург 9-го мая 1811 года. Кроме того, вместо Шампаньи, французским министром внешних сношений назначен был Map?, герцог Бассано; в последнем Наполеон приобретал еще более послушное орудие для своих политических целей.

Прощаясь с Коленкуром, Император Александр с полною откровенностью высказал свой взгляд на положение дел: „у меня нет таких генералов, как ваши, я сам не такой полководец и администратор, как Наполеон, но у меня хорошие солдаты, преданный мне народ, и мы скорее умрем с оружием в руках, нежели позволим поступить с нами как с голландцами и гамбургцами. Но, уверяю вас, честью, я не сделаю первого выстрела. Я допущу вас перейти Неман и сам его не перейду; будьте уверены, что я не объявлю вам войны, я не хочу войны, мой народ, хотя и оскорблен отношениями ко мне вашего императора, но также, как и я, не желает войны, потому что он знает её опасности. Но если на него нападут, то он сумеет постоять за себя“. Император Александр повторил те же мысли, 13-го (25-го) марта, в письме к Наполеону:

„Повторяю, если начнется война, то лишь потому, что Ваше Величество ее желали, и, употребив все мои усилия чтоб предотвратить ее, я сумею сражаться и дорого продам мое существование“.

В августе 1811 года воинственные приготовления Наполеона на столько подвинулись вперед, что он счел возможным обратиться в способу, которым он любил возвещать Европе, что в уме его решена новая война. Во время торжественного приема в Тюильерийском дворце 3-го (15-го) августа, император разыграл с князем Куракиным сцену, напоминавшую подобные же беседы с Витвордом в 1803 году и с Меттернихом в 1808 году.

Самым выдающимся местом его грозной речи, продолжавшейся два часа времени в присутствии дипломатического корпуса, следует признать следующие слова: „В России есть таланты; но то, что там делается, доказывает, что у вас или потеряли голову, или имеют задние мысли. Вы походите на зайца, у которого дробь- в голове, и который кружится то в ту, то в другую сторону, не зная, ни какому направлению он следует, ни куда он добежит“. Ко всем этим любезностям Наполеон присоединил еще личное оскорбление князю Куракину, сказав: „вы хотите вести дела, а единственный умный человек из вашего посольства, граф Нессельроде, собирается уехать от вас“.

После выходки Наполеона, 3-го (15-го) августа, последовал снова период видимого политического затишья. Обе враждовавшие стороны приискивали союзников. Настал роковой 1812 год. 24-го февраля (7-го марта) Фридрих - Вильгельм III должен был, как он писал, пожертвовать влечениями своего сердца и заключить союзный договор с Францией, что не помешало, однако, королю потребовать от французского правительства, в случае успешного исхода предстоящей кампании, уступки Курляндии, Лифляндии и Эстляндии.

На это заявление Наполеон злостно заметил: „А клятва над гробом Фридриха?“ (Et le serment sur le tombeau de Fr?d?ric). 2-го (14-го) марта, та же участь постигла и Австрию. Россия, в свою очередь, успела сблизиться с Швецией и заключила 16-го (28-го) мая мир с Оттоманской Портой. Турция уступила Бессарабию, и река Прут признана границею между обоими государствами.

Относительно разграничения в Азии, Кутузову удалось мастерски провести, как он выражался, статью темную и запутанную, которая дозволила России сохранить мир с Портой до 1828 года, не нарушая приобретенных ценою семилетней войны территориальных выгод в Закавказье. В ожидании заключения мира, Император Александр, недовольный медленным ходом переговоров, избрал преемником Кутузова адмирала Чичагова, «homme de t?te», как отзывался о нем Государь в своей переписке; но по приезде в Бухарест, новый главнокомандующий застал мир уже совершившимся фактом. Адмиралу оставалось только подготовить и осуществить замышляемую тогда Государем диверсию в Далмацию, при помощи славян и содействии Турции, с которой предполагалось заключить союз.

В собственноручной инструкции, данной при отправлении в княжества адмиралу Чичагову, Император Александр писал следующее: „Коварное поведение Австрии, соединившейся с Францией, заставляет Россию употребить все способы, находящиеся у неё в руках, для опровержения вредных замыслов сих двух держав. Главнейшие из сих способов суть славянские народы, как- то: сербы, босняки, далматцы, черногорцы, бокезцы, кроаты, иллирийцы. Венгры, недовольные их правительством, представляют нам столь же сильные средства озаботить Австрию. Все сии народы, быв соединены воедино, и подкреплены нашими регулярными войсками, составят ополчение, довольно огромное, чтобы противустать замыслам Австрии, произвести сильную диверсию на нравом крыле французских владений.—Целью диверсии противу Франции, завоевав Боснию, Далмацию и Кроацию, должно быть направление славянского ополчения на Триест, дабы, учредя из сего порта сношения с английским флотом, устремить старания пробраться до Тироля, и сим соединиться с сим храбрым и недовольным народом, равномерно с швейцарцами. Все, что может возвысить дух славянских народов, должно быть употреблено главнокомандующим, как-то: обещания независимости, восстановление славянского царства и прочее“. Все эти фантастические предположения казались, однако, только минутною вспышкой; самозащита и благоразумие одержали верх над несвоевременными увлечениями незрелых политических комбинаций. Вскоре Император Александр нашелся вынужденным сообщить Чичагову, что он признает полезным несколько пощадить Австрию, обещавшую Государю ограничить свое содействие Наполеону вспомогательным корпусом в 30.000 человек.

Сближение с Швецией состоялось уже с конца 1810 года, вскоре после избрания маршала Бернадота наследным принцем шведским. Он сказал присланному в нему флигель-адъютанту Чернышеву, что Император Александр может смотреть на Швецию, как на свой верный передовой пост (sa vedette fid?le) и присовокупил, что в каком бы Россия ни находилась положении, Швеция не двинется с места. Вскоре между Бернадотом и Императором Александром завязалась дружественная переписка, и Наполеон окончательно утратил возможность содействия Швеции в подготовляемой им борьбе с Россией».

Император Александр помышлял также о том, чтобы лишить Наполеона содействия Польши, путем примирения её с Россией. Начались переговоры при посредничестве князя Адама Чарторижского. 25-го декабря 1810 года Государь писал ему: „Мне кажется, что пришла минута доказать полякам, что Россия не есть их враг, но скорее их естественный, истинный друг; что, не смотря на то, что им представляют Россию, как единственное препятствие, существующее к восстановлению Польши, нет, напротив того, ничего невероятного в том, чтобы именно она-то его не осуществила. То, что я вам говорю, быть, может, удивит вас; но повторяю, ничто не может быть вероятнее, и обстоятельства кажутся мне благоприятными, чтобы снова обратиться к мысли, которая прежде была моею любимою мыслью (id?e favorite); под гнетом обстоятельств я был вынужден два раза отсрочить её исполнение, но эта мысль тем не менее запала мне в душу“. Затем Император Александр ставил князю Чарторижскому ряд вопросов,, из которых главнейшие заключались в двух следующих: „Имеете-ли вы основание думать, что варшавцы схватятся с жадностью за всякую уверенность (говорю не вероятность, а уверенность) своего возрождения (non pas probabilit?, mais certitude de leur r?g?n?ration)—схватятся-ли они за нее, откуда бы она ни пришла, и присоединятся-ли они к той державе, которая искренно станет на сторону их интересов?“— князь Чарторижский ответил 18-го (30-го) января 1811 года: „За уверенность в восстановлении Польши, как мне кажется, схватились бы с благодарностью и предупредительностью, откуда бы она ни пришла, только бы эта уверенность существовала в действительности, хочу сказать, только бы способ, коим она была бы предложена и подготовлена, осуществил надежды более обширные, внушил более доверия и обеспечений в успехе, чем представляют их надежды и обеспечение, которыми располагают жители герцогства (или воображают, что располагают) при их связи с Францией“.

Затем князь Адам подробно развил в письме своем условия, принятием которых Россия могла бы обеспечить за собою содействие поляков. Но даже и в таком случае Чарторижский не был уверен в успехе и в заключение с грустью восклицает: „все

это кажется мне слишком прекрасным, слишком счастливым, чтобы быть достижимым, и что дух зла, по-видимому, всегда готовый разрушать комбинации, слишком счастливые для человечества, расстроит и эту“.

Предчувствия князя Чарторижского сбылись; любимая мысль Императора Александра снова не могла быть осуществлена по многим причинам, и Польша осталась верна Наполеону, ожидая от него спасения и полного восстановления. Отказавшись от намерения увлечь за собою Польшу, Император Александр отказывался вместе с тем от наступательных действий против Франции, и мнение о пользе оборонительного образа действия против Наполеона, к счастью для России, окончательно восторжествовала в мыслях Государя.