Вторжению Наполеона предшествовало еще одно происшествие, которое могло сопровождаться весьма печальными последствиями. Лица свиты Государя вознамерились пригласить Государя на бал; для этой цели избран был загородный замок генерала Беннигсена—Закрет. За неимением в замке большой залы, решились для танцев выстроить в саду деревянную галерею, украшенную зеленью, что поручено было местному архитектору Шварцу. Накануне бала, назначенного на 12-е июня, Император Александр получил записку, в которой его предостерегали, что зала эта ненадежна и должна рушиться во время танцев. Государь поручил директору военной полиции де-Санглену осмотреть эту постройку во всей подробности. Едва де-Санглен успел прибыть в Закрет, как выстроенная галерея обрушилась; один пол уцелел. Архитектор скрылся. „Так это правда“, сказал Император де-Санглену, выслушав его

донесение

: „поезжайте и прикажите пол немедленно очистить; мы будем танцевать под открытым небом“. В то время, когда все веселились на балу 12-го (24-го), получено было из Коввы известие о начавшейся переправе французской армии через Неман. Император Александр явил редкий пример самообладания: он приказал Балашову хранить известие в тайне и продолжал очаровывать всех приглашенных своею изысканною любезностью. Возвратившись в Вильну, Государь провел в работе большую часть ночи. Призвав к себе Шишкова, Император Александр приказал ему написать приказ нашим армиям и рескрипт фельдмаршалу графу Салтыкову о вступлении неприятеля в русские пределы. По изготовлении их, Государь подписал их без изменения. Рескрипт графу Салтыкову оканчивался достопамятными словами: „Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем“. — „Россия увлекается роком“ (La Russie est entrain?e par la fatalit?), сказал Наполеон в приказе по войскам при движении к Неману. Словами: „На зачинающего Бог“, оканчивается приказ Александра своим армиям. Торжественный обет Александра не вступать ни в какие переговоры с Наполеоном, пока хоть один человек из неприятельской армии будет в пределах России, нашел отголосок в каждом русском, возвратил Государю прежнюю безусловную любовь и безграничную веру в него.

Немедленно сделано распоряжение для сосредоточения первой армии у Свенцян; князю Багратиону послано приказание идти к Вилейке, а в случае невозможности это исполнить, направиться на Минск в Борисову.

План Наполеона заключался в том, чтобы прорвать центр нашего растянутого положения. Для этого он предполагал главную массу великой армии (220.000) возможно поспешнее направить против первой армии, оттеснить ее, а потом одну часть двинуть вслед за первой армией, другую же направить в тыл второй армии, которая сначала временно должна быть удержана на месте, а затем атакована с фронта 80.000 короля Иеронима, которым предназначено было перейти Неман в Гродно несколькими днями позже главных сил. Между этими двумя массами, против промежутка между первой и второй армиями, должны были наступать 80.000 человек вице-короля Евгения Богарне, чтобы разобщить наши армии и, в случае боя, содействовать главным французским силам. Распорядившись таким образом, Наполеон считал уже соединение наших армий невозможным, выражаясь по поводу ожидаемого им результата со свойственным ему лаконизмом: „Теперь Багратион с Барклаем уже более не увидятся“.

В виде последней миролюбивой попытки и с целью сделать известным Европе, что война начата не Россией, Император Александр решился послать к Наполеону генерал-адъютанта Балашова, с собственноручным письмом; вместе с тем Александр поручил ему сказать Наполеону словесно, что если он намерен вступить в соглашение, то переговоры могут тотчас же начаться, однако, с одним непременным условием, чтобы армии его вышли за границу, в противном же случае Государь дает ему слово, пока хоть один вооруженный француз будет в России, не говорить и не принимать ни одного слова о мире. Наполеон, торжественно вступив в Вильну 16-го (28-го) июня, принял здесь Балашова; он отклонил предложения Императора Александра и в письменном ответе, между прочим, сказал: „Dieu m?me ne peut pas faire que ce qui a ?t? n’ait pas ?t?“. Между тем, Император Александр выехал из Вильны на заре 14-го (26-го) июня. В Свенцянах Император Александр призвал к себе графа Аракчеева и просил, чтобы он опять вступил в управление военными делами. „С оного числа“, пишет граф Аракчеев, „вся французская война шла через мои руки, все тайные донесения и собственноручные повеления Государя Императора“. Хотя военные действия начались отступлением русских войск, по тем не менее не сразу покинута была мысль дать сражение неприятелю. По вступлении неприятеля в русские пределы, лишь постепенно пришли в убеждению, что наши силы далеко не соответствуют громадной численности великой армии. Заняв войсками первой армии, 28-го июня (10 июля), дрисский укрепленный лагерь, Император Александр, 4-го (16-го) июля, писал фельдмаршалу Салтыкову: „До сих пор, благодаря Всевышнего, все наши армии в совершенной целости; но тем мудренее и деликатнее становятся все наши шаги. Одно фальшивое движение может испортить все дело, противу неприятеля силами нас превосходнее, можно сказать смело, на всех пунктах. Противу нашей первой армии, составленной из 12-ти дивизий, у него их 16-ть или 17-ть, кроме трех, направленных в Курляндию и на Ригу. Противу Багратиона, имеющего 6 дивизий, у неприятеля их 11. Противу Тормасова одного силы довольно равны. Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от оного отказаться. В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании. На негоциации же нам и надеяться нельзя, потому что Наполеон ищет нашей гибели и ожидать доброго от него есть пустая мечта. Единственно продолжением войны можно уповать с помощью Божией перебороть его“. Таким образом с самого начала войны усиление наших боевых средств на главном театре действий являлось настоятельною необходимостью. К этой цели были отныне направлены все распоряжения императора Александра; они вскоре совершенно изменили первоначальный план действий, потерпевший полнейшее крушение, и заключались, главным образом, в признании безусловной необходимости соединения второй армии с первой, и в возбуждении народной войны.

В это время адмирал Шишков заболел и не мог выходить из своей квартиры. „Мысль во время болезни моей, — пишет Шишков, — о скорой долженствующей на сем месте произойти битве, представлялась мне ежечасно. Безнадежность на успех нашего оружия и худые от того последствия крайне меня устрашали. Несколько дней уже перед сим бродило у меня в голове размышление, что, может быть, положение наше проняло бы совсем ивой вид, если бы Государь оставил войска и возвратился через Москву в Петербург!. Чем чаще помышлял я о сем, чем более возрастало во мне желание произвесть намерение мое в действие. Но каким образом? Единственное средство было написать письмо к Государю“. Шишков сочинил такое письмо и переписал его набело. Оставалось придумать средство, каким образом доставить эту бумагу в руки Императора. Быть может, недоумения Шишкова продолжались бы еще долго, но на другой день, утром, флигель-адъютант Чернышев принес ему приказ войскам, который Государь поручал ему просмотреть и исправить. Этот приказ от имени Государя оканчивался словами: „я всегда буду с вами и никогда от вас не отлучусь“. Это выражение привело Шишкова в отчаяние, но в то же время вдруг воспламенило в нем дух твердости. Он подчеркнул эти слова и сказал Чернышеву: „донесите Государю, что это зависеть будет от обстоятельств, и что он не может сего обещать, не подвергаясь опасности не сдержать данного им слова“. Это случайное обстоятельство заставило Шишкова вспомнить, что однажды Государь сказал ему: „Вы бы трое (разумея под сим графа Аракчеева, Балашова и Шишкова) сходились иногда и что-нибудь между собою рассуждали“.

Таким образом, приготовленное Шишковым письмо представлялось возможным подать Императору за подписью трех лиц.

Балашов согласился немедленно. Граф Аракчеев колебался; когда ему доложили, что отъезд Государя в Москву представлялся единственным средством спасти отечество, Аракчеев возразил: „что мне до отечества! Скажите мне не в опасности ли Государь, оставаясь дольше при армии“. Шишков и Балашов отвечали: „конечно, ибо если Наполеон атакует нашу армию и разобьет ее, что тогда будет с Государем, а если он победит Барклая, то беда еще не велика“. После этих объяснений граф Аракчеев подписал бумагу и положил с вечера на письменный столик Государя. Она была прочитана Александром утром, и при докладе Аракчеева Его Величество сказал ему: „Я читал ваше послание“. Затем, на другой день (6-го июля) к ночи велено было приготовить коляски, чтобы ехать через Смоленск в Москву, а Шишкову поручено написать воззвание первопрестольной столице и манифест о всеобщем ополчении. Отныне борьба с Наполеоном получила значение народной и священной войны. Вместе с тем принято было еще другое, весьма важное решение: Император Александр, убедившись в полной несостоятельности дрисского лагеря, решился вывести оттуда армию. Вследствие этого первая армия продолжала отступление сначала в Витебску, а затем далее дли соединения с второю армией, осуществившегося, наконец, 22-го июля (3-го августа) в Смоленске. Надежды Наполеона не оправдались: Багратион встретился с Барклаем.

Одновременно с распоряжениями, сопровождавшими отъезд Императора Александра в Москву, последовала также перемена в цели действий предположенной для дунайской армии. Во всеподданнейшем письме адмирала Чичагова от 29-го июня (11-го июля), он сделал неожиданное предложение занять Константинополь и там предписать законы югу Европы. „Если Наполеон подвигается к северу“, писал Чичагов, „будем подвигаться к югу; если он пойдет к Петербургу — заставим его трепетать за Константинополь, который занимает его гораздо более“. Император Александр отвечал Чичагову 6-го (18-го) июля, что предположения его очень обширны, очень смелы, но кто может ручаться за их успех? „Вопрос о Константинополе может быть отложен до будущего времени; лишь только наши дела против Наполеона пойдут хорошо, мы сейчас же можем возвратиться к вашим предположениям против турок и провозгласить тогда или славянскую, или греческую империю (et alors proclamer soit l’empire des Slaves soit celui des Grecs). Но приступать к её исполнению теперь, когда мы должны бороться с столькими затруднениями и против сил, превосходящих наши, было бы слишком смело и неблагоразумно“. На этом основании, Государь предлагал Чичагову выбор между двумя предположениями: действовать в тыл неприятелю „или со стороны Адриатического моря, приближаясь к Тиролю и Швейцарии, а оттуда к сердцу Германии и даже к границам Франции, или прямее—через герцогство Варшавское, уничтожая там все, что устроил неприятель, лишая его возможности извлекать новые способы из своего тыла“.

Появление Императора Александра, вечером 11-го (23-го) июля, в Москве произвело всеобщее воспламенение чувств и сердец, разлившееся по окрестностям её и по всему пространству России. Государь остановился в Кремле; при нем находились: обер-обер- граф Толстой, граф Аракчеев, А. С. Шишков, барон Штейн, генерал-адъютанты: Балашов, князь Волконский и граф Комаровский, и флигель-адъютант Чернышев. Генерал-адъютант князь Трубецкой прибыл ранее, будучи отправлен из д. Ляхова с воззванием и манифестом немедленно после их подписания. С восходом солнца Кремль наполнился народом, жаждавшим видеть Царя своего, которого с ними еще более сроднила опасность, угрожавшая отечеству. Граф Ростопчин имел полное основание писать барону Штейну, что если он желает видеть Императора, обожаемого своим народом, то предлагает ему пожаловать во дворец. Александр, выйдя в 9 часов утра на Красное Крыльцо, остановился видимо растроганный представившимся зрелищем. Государь поклонился народу, и вместе с колокольным звоном слились приветственные возгласы многочисленного народа. Но рядом с обычным ура смешались другие возгласы: „веди нас куда хочешь; веди нас, отец наш; умрем или победим“. Началось шествие к Успенскому собору, замедляемое народом, который не мог наглядеться на Государя. „На каждой ступени Красного Крыльца, со всех сторон сотни торопливых рук, — пишет очевидец, — хватались за ноги Государя, за полы мундира, целовали и орошали их слезами. Быстрый прилив народа стеснял его все более; окружавшие его лица порывались раздвигать ряды. Император, кланяясь на все стороны, говорил: „не троньте, не троньте их, я пройду“. Один из толпы, посмелее других, купец или мещанин, подошел к нему и сказал: „не унывай! видишь, сколько нас в одной Москве, а сколько же во всей России. Все умрем за тебя“. Он передал словами то, что было на сердце у каждого. „Находившиеся при Государе генерал-адъютанты", говорит другой очевидец, „принуждены были составить из себя род оплота, чтоб довести Императора от Красного Крыльца до собора. Всех нас можно было уподобить судну без мачт и кормила, обуреваемому на море волнами. Между тем, громогласное ура заглушило почти эвон колоколов. Это шествие продолжалось очень долго, и мы едва совершенно не выбились из сил. Я никогда не видывал такого энтузиазма в народе, как в это время“. При вступлении Государя в храм, певчие, по распоряжению преосвященного Августина (викария престарелого митрополита Платона), воспели: „Да воскреснет Бог, и расточатся врази его“.

В собрании дворянства и купечества в Слободском дворце, 15-го (27-го) июля, Москва выразила Императору твердую решимость спасти Россию пожертвованиями денег и людей. „Нельзя не быть тронуту до слез“, писал Император графу Салтыкову, „видя дух, оживляющий всех, и усердие и готовность каждого содействовать общей пользе“. По возвращении Императора в Кремль, к нему вскоре явился граф Ростопчин с известием о сборе подпиской купечества 2.400.000 рублей, менее чем в полчаса времени. Государь сказал графу Ростопчину, что он поздравляет себя с тем, что посетил Москву и что назначил такого генерал-губернатора. Прощаясь, он ласково поцеловал Ростопчина в обе щеки; приэтом присутствовали граф Аракчеев и Балашов. „По выходе в другую комнату“, пишет граф Ростопчин в своих записках о 1812 годе, „Аракчеев поздравил меня с получением высшего знака благоволения, т.-е. поцелуя от Государя „Я, — прибавил он, — я, который служу ему с тех пор, как он царствует — никогда этого не получал“. „Будьте уверены, — сказал мне потом Балашов, что Аракчеев никогда не забудет и никогда не простит этого поцелуя“. Я рассмеялся в то время, но впоследствии неопровержимые доводы убедили меня, что министр полиции был прав и что он более знал графа Аракчеева, нежели я“.

Император Александр, действительно, имел полное основание быть довольным своим приездом в Москву. В ней из военачальника он стал русским царем и почувствовал силы народа. За большим обеденным столом, который был в этот день во дворце, (15-го июля), он несколько раз повторял: „этого дня я никогда не забуду “.

Во время пребывания Государя в Москве, там получены были мирный трактат, заключенный с Великобританией в Эребро, 6-го (18-го) июля, и союзный договор, подписанный в Великих Луках 8-го (20-го) июля, уполномоченными России и испанских кортесов. Еще ранее, в Смоленске, Император Александр получил 9-го (21-го) июля ратификацию султаном Бухарестского мира, названного в манифесте „Богодарованным“.

В Москве Император Александр решил также окончательно цель действий, предстоявших дунайской армии, и положил конец, как мечтательным замыслам адмирала-полководца, так и предположенной диверсии в тыл неприятелю, в Далмацию и Северную Италию. Поэтому он, 18-го (30-го) июля, писал к Чичагову из Москвы: „Решившись продолжать войну до последней крайности (? toute outrance), я должен был позаботиться о собрании новых сил в помощь действующим войскам. Поэтому, я должен был решиться провести несколько дней в средоточии Империи, чтобы возбудить дух всех сословий и подготовить к новым пожертвованиям в пользу святого дела, которое мы защищаем оружием. Последствия превзошли мои ожидания: Смоленск мне дал 15.000 человек, Москва 80.000, Калуга 23.000. Каждый час я ожидаю донесений из других губерний... остановитесь на другом предположении, которое я вам сообщал: переведите как можно скорее ваши войска через Днестр и следуйте на Дубну. Там подкрепит вас армия Тормасова и корпус герцога Ришелье. Таким образом составится армия из 8 или 9 дивизий пехоты и 4 или 5 конницы, и вы будете в состоянии действовать наступательно, смотря по обстоятельствам, или на Минск, или на Люблин и Варшаву. Такое движение может поставить Наполеона в затруднительное положение и может дать совершенно новое направление военным действиям“. В заключение Государь присовокупил: „Avant fini avec Napol?on, nous reviendrons ? l'instant sur nos pas, mais alors d?j? pour cr?er un empire Slave».

Адмирал Чичагов предугадал намерения „Императора Александра и уже по получении письма Государя от 6-го (18-го) июля двинул свою армию к Днестру на соединение с Тормасовым.

Пробыв в первопрестольной столице восемь дней, Александр выехал из Москвы в ночь с 18-го (30-го) на 19-е (31-го) июля и прощаясь сказал графу Ростопчину, просившему приказаний и наставлений: „я даю вам полную власть действовать, как сочтете нужным. Как можно предвидеть в настоящее время, что может случиться? Я полагаюсь на вас".—„Он оставил меня полновластным», пишет Ростопчин, „вполне облеченным его доверенностью и в чрезвычайно затруднительном положении импровизатора, которому задали задачу: Наполеон и Москва".

Император Александр остановился на одни сутки в Твери у Великой Княгини Екатерины Павловны и прибыл в Петербург к 22-му июля—дню тезоименитства Императрицы Марии Феодоровны.

Вскоре после возвращения на Каменный остров, Император Александр, разговаривая с фрейлиной P. С. Стурдзою, коснулся патриотизма и народной силы. „Мне жаль только, что я не могу, как бы желал, соответствовать преданности чудного народа (admirable nation) заметил Александр—„Как же это, Государь? Я Вас не понимаю", возразила его собеседница. — „Да, этому народу нужен вождь, способный его вести к победе; а я, по несчастью, не имею для того ни опытности, ни нужных дарований. Моя молодость протекла в тени двора (? l’ombre d’une cour); если бы меня тогда же отдали к Суворову или Румянцеву, они меня научили бы воевать, и, может быть, я сумел бы предотвратить бедствия, которые теперь нам угрожают".—„Ах, Государь, не говорите этого. Верьте, что Ваши подданные знают Вам цену и ставят Вас во сто крат выше Наполеона и всех героев на свете».—„Мне приятно этому верить, потому что вы это говорите; но у меня нет качеств, необходимых для того, чтобы исполнить, как бы я желал, должность, которую я занимаю; но,-по крайней мере, не будет у меня недостатка в мужестве и в силе воли, чтобы не погрешить против моего народа в настоящий страшный кризис. Если мы не дадим неприятелю напугать нас, он может разрешиться к нашей славе. Неприятель рассчитывает поработить нас миром; но я убежден, что если мы настойчиво отвергнем всякое соглашение, то в конце концов восторжествуем над всеми его усилиями». — „Такое решение, Государь, достойно Вашего Величества и единодушно разделяется народом». — „Это и мое убеждение; я требую только от него не ослабевать в усердии к великодушным жертвам, и я уверен в успехе. Лишь бы не падать духом, и все пойдет хорошо. (Point, de d?courage ment, et tout ira bien)“.

В эго время в Петербург прибыла г-жа Сталь, которая, преследуемая Наполеоном, явилась в Россию, как в последнее убежище угнетенных. Император Александр удостоил знаменитую изгнанницу продолжительной беседы, которой она посвящает в своих записках следующие признательные строки: „Je fus tr?s touch?e de la simplicit? noble avec laquelle il aborda les grands int?r?ts de l’Europe, d?s les premi?res phrases qu’il voulut bien m’adresser. J’ai toujours consid?r? comme un signe de m?diocrit? cette crainte de traiter les questions s?rieuses, qu’on a inspir?e ? la plupart des souverains de l’Europe; ils ont peur de prononcer des mots qui aient un sens r?el. L’Empereur Alexandre, au contraire, s’entretint avec moi comme l’auraient fait les hommes d’Etat de l’Angleterre, qui mettent leur force en eux-m?mes, et non dans les barri?res dont on peut s’environner. L’Empereur Alexandre, que Napol?on a t?ch? de faire m?connaitre, est un homme d’un esprit et d’une instruction remarquables, et je ne crois pas qu’il p?t trouver dans son empire un ministre plus fort que lui dans tout ce qui tient au jugement des affaires et ? leur direction. Il ne me cacha point qu’il regrettait l’admiration ? laquelle il s’?tait livr? dans ses rapports avec Napol?on „...L’Empereur Alexandre peignait cependant avec beaucoup de sagacit? l’effet qu’avaient produit sur lui ces conversations de Bonaparte, dans lesquelles il disait les choses les plus oppos?es, comme si l’on avait d? toujours s’?tonner de chacune, sans songer qu’elles ?taient contradictoires. Il me racontait aussi les le?ons ? la Machiavel que Napol?on avait cru convenable de lui donner... Une ?me noble ne peut ?tre tromp?e deux fois par la m?me personne. Alexandre donne et retire sa confiance avec la plus grande r?flexion. Sa jeunesse et ses avantages ext?rieurs ont pu seuls, dans le commencement de son r?gne, le faire soup?onner de l?g?ret?; mais il est s?rieux, autant que pourrait l’?tre un homme qui aurait connu le malheur. Alexandre m’exprima ses regrets de n’?tre pas un grand capitaine: je r?pondis ? cette noble modestie qu’un souverain ?tait plus rare qu’un g?n?ral et que soutenir l’esprit public de sa nation par son exemple, c’?tait gagner la plus importante des batailles, et la premi?re qui e?t ?t? gagn?e. L’Empereur me parla avec enthousiasme de sa nation et de tont ce qu’elle ?tait capable de devenir. Il m’exprima le d?sir, que tout le monde lui conna?t, d’am?liorer l’?tat des paysans, encore soumis ? l’esclavage. „Sire, lui dis-je, votre caract?re est une constitution pour votre empire, et votre conscience en est la garantie.—Quand cela serait, me r?pondit-il, je ne serais jamais qu’un accident heureux“. Belles paroles, les premi?res, je crois, de ce genre qu’un monarque absolu ait prononc?es! Que de vertus il faut pour juger le despotisme en ?tant despote! et que de vertus pour n’en jamais abuser, quand la nation qu’on gouverne s’?tonne presque d’une si grande mod?ration“.

Тем временем известия, получаемые из армии, продолжали быть неблагоприятными. Необходимость назначения общего над всеми армиями главнокомандующего становилась все более очевидною, в особенности ввиду разномыслия, возникшего между Барклаем и князем Багратионом. Решение этого вопроса было поручено чрезвычайному комитету, составленному из графа Салтыкова, генерала Вязмитинова, графа Аракчеева, генерал-адъютанта Балашова, князя Лопухина и графа Кочубея.

В заседании 5-го (17-го) августа все члены комитета единогласно постановили вверить Кутузову начальство над всеми армиями, предоставить ему одному власть, определенную положением о большой действующей армии, и предписать начальникам губернских ополчений доносить ему об успехе вооружений. Вместе с тем, положено было предоставить управление военным министерством князю Горчакову. Император Александр, хотя и неохотно утвердил мнение комитета, однако, призвав к себе Кутузова в Каменноостровский дворец, объявил ему, 8-го (20-го) августа, назначение в главнокомандующие всеми русскими армиями и ополчениями. Государь уполномочил Кутузова действовать по усмотрению. Одно строжайше запрещал ему Александр; вступать в переговоры с Наполеоном, и приказал еще, при благополучном обороте войны, занимая нашими войсками западные губернии, поступать кротко с теми жителями, которые в отношение в России забыли долг верноподданных.

Назначение Кутузова (возведенного еще 29-го июля в княжеское достоинство с титулом светлости) встречено было с восторгом во всей России; даже порицатели его сознавали, что никто не мог заменить его в то время, когда Наполеон неудержимо двигался в самое сердце Империи.

„Я бы ничего так не желал, как обмануть Наполеона“, сказал Кутузов в тесном родственном кругу, перед отъездом в армию 11-го (23-го) августа. Прощаясь с Государем. Кутузов уверил его, что он скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве (l’ennemi n’arriverait ? Moscou qu’en passant sur son corps). Узнав о назначении нового главнокомандующего, Наполеон назвал его: _nle vieux renard du Nord». Постараюсь доказать великому полководцу, что он прав, заметил Кутузов, когда ему сделался известным этот отзыв.

Переезд главнокомандующего от столицы до главной квартиры армии имел вид торжественного шествия. Кутузов прибыл к армии 17-го (29-го) августа и застал ее на позиции у Царева-Займища, избранной Барклаем для решительного боя. Поздоровавшись с почетным караулом, он сказал, смотря на солдат: „можно-ли все отступать с такими молодцами“. Тем не менее, признав местность невыгодною для сражения и желая сблизиться с приближающимися подкреплениями, Кутузов приказал продолжать прерванное отступление и остановился на Бородинской позиции, в 11-ти верстах перед Можайском.

Назначив Кутузова главнокомандующим, Император Александр отправился 10-го (22-го) августа в Або для свидания с наследным принцем шведским, желая личным знакомством скрепить союз с. Швецией), заключенный еще 24-го марта (5-го апреля) 1812 года. Когда во время переговоров Бернадот коснулся возвращения Швеции Аландских островов, Государь отвечал ему: „С удовольствием исполнил бы просьбу вашего высочества, если бы не был совершенно уверен в том, что такая уступка повредит мне во мнении народа. Для меня лучше отдать вам Ригу с островами Эзелем и Даго, но только в залог до совершенного исполнения заключенных, между нами, условий“. Когда же принц сказал, что слово Императора Александра для него важнее всякого залога, Государь, пожав ему руку, отвечал, что он никогда не забудет столь высокого доверия. Не следует забывать, что эти слова были сказаны, когда Александр получил известие о занятии Наполеоном, 6-го (18-го) августа, Смоленска. Очарованный увлекательным обращением Императора Александра, Бернадот отказался от своих требований и довольствовался прежнею уступкой Норвегии, подтвержденною особою конвенцией, заключенною 18-го (30-го) августа. Кроме того, Швеция обязывалась, в случае расширения пределов Российской Империи до Вислы, признать такое приобретение справедливым вознаграждением пожертвований и усилий, сделанных в войне против общего врага. Наследный принц простер свою предупредительность еще далее и предложил Государю усилить корпус графа Витгенштейна, прикрывающего дорогу в Петербург, войсками, находящимися в Финляндии и предназначенными для содействия шведам при завоевании Норвегии. „Ваш поступок прекрасен“, отвечал Государь, „но могу-ли я принять такое предложение? Если я это сделаю, то каким образом вы получите Норвегию“.—„Ежели успех будет на вашей стороне“, сказал наследный принц, „я получу ее. Вы сдержите ваше обещание. Если же вы будете побеждены, Европа подвергнется порабощению; все государи будут подчинены произволу Наполеона, и тогда лучше быть простым пахарем, нежели царствовать при таких условиях“.

Приняв предложение наследного принца, Император Александр повелел войска, собранные в Финляндии, под начальством графа Штейнгеля, отправить морем в Ревель, откуда они выступили к Двине для содействия графу Витгенштейну.

30-го августа (11-го сентября) в Петербурге было получено

донесение

Кутузова о сражении 26-го августа (7-го сентября) при Бородине, которое „кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами» . Затем главнокомандующий присовокупил, что, ночевав на месте сражения, он ввиду громадных потерь, понесенных армией, отступил за Можайск. Потеря с каждой стороны простиралась до 40.000 человек. По меткому выражению Ермолова, французская армия расшиблась о русскую“. Хотя Император Александр не был введен в заблуждение относительно истинного значения Бородинского побоища, но, желая поддержать в народе надежду на успешное окончание борьбы с Наполеоном и доверие к Кутузову, принял

донесение

, как известие о победе. Кутузов произведен в фельдмаршалы и ему пожаловано сто тысяч рублей. Барклай де-Толли награжден орденом св. Георгия 2-й степени, а смертельно раненый князь Багратион пятьюдесятью тысячами рублей.

Орден св. Георгия 3-й степени получили 14 генералов. Всем бывшим в сражении нижним чинам пожаловано по пяти рублей на каждого.

В Петербурге наступила минута томительного ожидания. Между тем Кутузов, отступая шаг за шагом, привел армию к Москве и 1-го (13-го) сентября собрал в д. Филях военный Совет. Здесь решилась участь первопрестольной столицы. После продолжительных прений, Кутузов заключил совещание, сказав: „Je sens que je paierai les pots cass?s» mais je me sacrifie pour le bien (le ma patrie. J’ordonne la retraite“. Уже к ночи граф Ростопчин получил от Кутузова следующее письмо: „Неприятель, отделил колонны свои на Звенигород и Боровск; невыгодное здешнее местоположение вынуждают меня с горестию Москву оставить. Армия идет на рязанскую дорогу“. Таким образом граф Ростопчин получил первое уведомление о намерении Кутузова оставить Москву только за несколько часов до появления французов в виду города; при таких обстоятельствах Ростопчин сделал возможное и принял все меры для зажжения столицы по выступлении армии. Когда, 2-го (14-го) сентября, Наполеон прибыл к Дорогомиловской заставе, он ожидал найти здесь депутацию с мольбою о пощаде города, но, вместо того, получил

донесение

об оставлении Москвы её жителями: „Moscou d?serte! Quel ?v?nement invraisemblable. Il faut y p?n?trer. Allez et amenez moi les boyards“, сказал он графу Дарю, отправляя его в город для отыскания „бояр“.

Переночевав в предместье, Наполеон, утром 3-го (15-го) сентября, перенес главную квартиру свою в Кремль; начавшиеся уже накануне пожары не прекращались, и в ночи с 3-го на 4-е сентября огонь, гонимый сильным ветром, охватил большую часть города. В полдень огонь достиг Кремля; Наполеон вынужден был искать убежища в Петровском дворце, где он оставался до 6-го (18-го) сентября, когда пожар начал стихать 9/10 города сделались добычею пламени.

Только 7-го (19-го) сентября Император Александр получил через Ярославль краткое

донесение

графа Ростопчина о том, что Кутузов решился оставить Москву. На другой день, 8-го (20-го) сентября, роковая весть о занятии французами первопрестольной столицы подтвердилась донесением фельдмаршала, привезенным полковником Мишо. Кутузов писал, что после кровопролитного, хотя и победоносного, сражения 26-го августа, имея под своим начальством совершенно расстроенную армию и будучи угрожаем обходами с обоих флангов, он, по совещании с первенствующими генералами, решился, для спасения остатков армии, оставить Москву, откуда все сокровища, арсенал и почти все имущества, казенные и частные, вывезены, и ни один почти житель не остался. Затем упоминалось еще о фланговом движении к тульской дороге для прикрытия „пособий, в обильнейших наших губерниях заготовленных“ и для угрожения неприятельским сообщениям.

донесение

оканчивалось следующими словами: „пока армия В. И. В. цела и движима известною храбростию и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества. Впрочем, В. И. В. Всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска и с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал“.

Это печальное известие не поколебало, однако, решимость Императора Александра продолжать войну. Выслушав

донесение

Мишо, он обратился к нему с следующими достопамятными словами: „Возвратитесь в армию, скажите нашим храбрецам, скажите моим верноподданным, везде, где вы проезжать будете, что если у меня не останется ни одного солдата, то я созову мое дорогое дворянство и добрых крестьян, что я буду предводительствовать ими и пожертвую всеми средствами моей Империи. Россия представляет мне более способов, чем неприятели думают. Но ежели назначено судьбою и Промыслом Божиим династии моей более не царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моей власти, я от- рощу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу стыд моего отечества и дорогих моих подданных, коих пожертвования умею ценить. — Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я его узнал, он более не обманет меня! (Napol?on ou moi, moi ou lui, nous ne pouvons plus r?gner ensemble; j’ai appris ? le conna?tre, il ne me trompera plus)“.

„Потеря Москвы“, писал Александр шведскому наследному принцу, 19-го сентября (1-го октября), „дает мне случай представить Европе величайшее доказательство моей настойчивости продолжать войну против её угнетателя. После этой раны все прочия ничтожны (apr?s cette plaie, toutes les autres ne sont que des ?gratignures). Ныне, более нежели, когда- либо, я и народ, во главе которого имею честь находиться, решились стоять твердо и скорее погребсти себя под развалинами Империи, нежели мириться с Аттилою новейших времен“. Письмо Наполеона, от 8-го (20-го) сентября, из Москвы, в котором он отклонял от себя ответственность за сожжение столицы, оставлено без ответа.

Извещая об этом наследного принца шведского, Император Александр прибавил: „Elle ne contient d’ailleurs que des fanfaronnades“. Решимость Государя не мириться с Наполеоном не разделялась всеми государственными сановниками, и в малодушных советах не было недостатка. Поборники мира: Цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев, граф Аракчеев изъявляли сомнение в успехе борьбы с Наполеоном. Но Александр остался непреклонным в принятом решении и напоминал Кутузову, что он еще обязан ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Граф Жозеф де-Местр писал: „Император тверд и слышать не хочет о мире (L’Empereur tient bon et ne veut pas qu’on parle de paix).

Императрица Елизавета Алексеевна вполне разделяла этот взгляд, усвоенный Государем с самого начала его борьбы с Наполеоном; она с замечательною проницательностью верно оценила обстановку, среди которой совершались потрясающие события 1812 года. Об этом лучше всего свидетельствует её переписка.

В самый день Бородинской битвы, Императрица писала своей матери, маркграфине Амалии: „Nous sommes pr?par?s

? tout, ? la v?rit?—hormis des n?gociations. Plus Napol?on s’avancera—moins il doit croire une paix possible. C’est le sentiment unanime de l’Empereur et de toute la nation dans toutes ses classes. Et gr?ces au Ciel il existe la plus parfaite harmonie ? cet ?gard. C’est sur quoi Napol?on ne comptait pas, il s’est tromp? en ceci comme en bien des choses. Chaque pas qu’il fait dans cette immense Russie l’approche davantage de l’abime. Nous verrons comment il y supportera l’hivers“.

28-го августа (9-ro сентября) Императрица продолжает: „Si les circonstances actuelles ont des c?t?s p?nibles par toutes les souffrances et les malheurs individuels qu’elles occasionnent, elles en offrent aussi de sublimes et d’un genre qui ne se rencontrent que de loin en loin dans l’bi- stoire du monde, puisque heureusement pour l’humanit? des ?poques comme celle o? nous vivons ne sont pas fr?quentes. 11 faut voir et entendre journellement comme nous des preuves de patriotisme et de d?vouement et d’une bravoure h?ro?que dans tous les rangs militaires et civiles pour ne pas les croire exag?r?s. Ah, cette brave nation montre bien ce qu’elle est et ce que ceux qui la comprenaient savaient depuis longtemps, malgr? qu’on s’obstinait ? la traiter de barbare... Du moment que Napol?on eut pass? les fronti?res c’?tait comme une ?tincelle ?l?ctrique qui s’?tendit dans toute la Russie, et si l’immensit? de son ?tendue avait permis que dans le m?me moment on en soit instruit dans tous les coins de l’Europe, il se serait ?lev? un cri d’indignation si terrible qu’il aurait je crois retenti au bout de l’univers. A mesure que Napol?on avance ce sentiment s’?l?ve davantage. Des vieillards qui ont perdu tout leur bien, ou ? peu pr?s, disent: nous trouverons moyen de vivre, tout est pr?f?rable ? une paix honteuse. Des femmes qui ont tous les leurs ? l’arm?e ne regardent les dangers qu’ils courent que comme secondaires et ne craignent que la paix. Cette paix qui serait l’arr?t de mort de la Russie ne peut pas se faire heureusement; l’Empereur n’en con?oit pas l’id?e, et quand m?me il le voudrait, il ne le pourrait pas. Voil? le beau h?roique de notre position. Les agr?ments journaliers ne manquent pas. Les sentiments et les opinions qui pendant ces cinq ans avaient ?t? r?prim?s, contraints et froiss?s ? chaque instant, se dilatent journellement ? pr?sent. De tous c?t?s accourent des gens de t?te et de m?rite que la petitesse tyrannique de Napol?on obligeait de se cacher ou de fuir le continent. Enfin nous nous retrouvons ici en bonne compagnie; il r?gne une activit? pour la bonne cause dont le bienfait est sensible ? mon ?me qui depuis tant d’ann?es se meurt de l’atmosph?re envenim?e qui l’entourait. Les Anglais qui accourent de toute part, Espagnols et Allemands martyrs de la bonne cause — tout cela ne fait qu’une famille; on s’embrasserait avec des Turcs comme avec des fr?res s’ils montraient le m?me z?le pour le bien g?n?ral".

Занятие и пожар Москвы нисколько не поколебали решимость Императрицы; убеждения её не изменились, и 24-го сентября (6-го октября) она пишет: „Napol?on en entrant ? Moscou n’a trouv? rien de ce qu’il esp?rait; il comptait sur un public, il n’y en avait plus, tout avait quitt?; il comptait sur des ressources, il n’a presque rien trouv?; il comptait sur l’effet moral, le d?couragement, l’abattement qu’il causerait ? la nation—il n’a fait qu’exciter la rage et le d?sir de vengeance; il comptait que la paix serait le r?sultat final de tout ceci... P?tersbourg m?me dut - il subir le m?me sort, l’Empereur serait ?galement ?loign? de l’id?e d’une paix honteuse... Au reste, quelles que soient encore les ?preuves par lesquelles nous soyons encore destin?s ? passer, d?s que Napol?on ne peut pas esp?rer la paix, de l’avis de tout le monde, il se trouvera dans une fort mauvaise position ? mesure qu’il prolongera son s?jour en Russie“.

Вообще Императрица Елизавета Алексеевна, всегда склонная к высоким движениям души, старалась нежною предупредительностью утешать Государя, во время тяжелых для него испытаний „Это его тронуло,—пишет графиня Эделинг,—и во дни страшного бедствия пролился в сердца их луч взаимного счастия“.