Войне 1812 года предшествовало важное событие, которое находилось в тесной связи с политическими обстоятельствами того времени. Император Александр решился прервать преобразовательную деятельность Сперанского и пожертвовать им для успокоения умов русского общества, относившегося крайне враждебно к смелому реформатору. Высший класс раздражен был сближением с Наполеоном и вообще последствиями Тильзитского мира; купечество страдало от запретительной системы, совершенного упадка курса и дурного управления финансами; чиновничество вопило против указа, преградившего путь к производству в некоторые чины без экзамена, и печалилось, что вместо произвола и неурядицы в производстве дел вводились отчетность и контроль. При этом общем ропоте не решались еще произносить громко имя Александра, но называли, не стесняясь, другого, близкого ему человека, виновника большей части ненавистных преобразований. Обвиняли Сперанского в том, что он попирал ногами прошедшее, к которому заинтересованные классы общества привыкли и которое потому считали почти безукоризненным. Честолюбцы не могли помириться с мыслью, что выскочка секретарь не только опередил их на службе, но и стал доверенным лицом Государя. До чего доходила эта ненависть к Сперанскому видно из отзыва о нем одного современника: „Я разделял всеобщее к нему уважение, во и тогда близь него ине все казалось, что я слышу серный запах и в голубых очах его вижу синеватое пламя подземного мира“. В глазах русского общества это был вольнодумец, революционер, мартинист, иллюминат; вскоре его называли уже прямо изменником и врагом общественного блага. Затруднительность положения Сперанского усугубилась в начале 1811 года еще тем прискорбным явлением, что прежнее единство в мыслях между ним и Императором было поколеблено. Сперанский, конечно, хотел идти далее и в особенности скорее Александра; они стали расходиться в окончательных целях. Между тем на полдороге Государь начал одумываться. Этому настроению в сильной степени способствовало еще следующее обстоятельство.

При посещении Императором Александром 15-го (27-го) марта 1811 года в Твери Великой Княгини Екатерины Павловны, Государь получил из её рук записку Карамзина: „О древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях“, с надписью: „? mon fr?re seul“. В этой записке Александр прочел резкое осуждение либеральных начинаний первых годов своего царствования. „Все россияне были согласны в добром мнении о качествах юного Монарха“, писал Карамзин, „он царствует десять лет, и никто не переменил о том своих мыслей; скажу еще более: все согласны, что едва-ли кто-нибудь из Государей превосходил Александра в любви, в ревности к общему благу; едва-ли кто-нибудь столь мало ослеплялся блеском венца и столь умел быть человеком на троне, как он... Но здесь имею нужду в твердости духа, чтобы сказать истину. Россия наполнена недовольными; жалуются в палатах и в хижинах; не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры“. Чтение этой записки должно было произвести впечатление на Александра и навести его на размышления, неблагоприятные по отношению в деятельности Сперанского. К этим размышлениям присоединилось еще нечто другое: хотя в преобразовательных замыслах Сперанского, как справедливо замечает князь И. А. Вяземский, во всяком случае не было ничего преступного и, в юридическом смысле, государственно-изменнического, но, к несчастью для Сперанского, было что-то предательское в личных отношениях его в Государю.

Сперанский был, к несчастью, не воздержан в своих отзывах об Императоре Александре, не только в разговорах, но и в переписке. В часы, сколько-нибудь свободные от работы, Сперанский любил поговорить о делах государственных, его тогда преимущественно занимавших, любил выставлять на показ свои великие познания, свои виды и нередко в разговорах своих не щадил Государя, как раз в то самое время, когда он удостаивал его полной своей доверенности и даже приязни. В разговорах этих Сперанский старался унижать и характер, и ум, и заслуги Александра; он выставлял его человеком ограниченным, равнодушным к добру отечества, беззаботным, красовавшимся своею фигурою, свиставшим у окна, когда ему докладывали дела. Сперанский не пренебрегал также шутками и насмешливыми прозвищами, заимствованными, между прочим, из сказов Вольтера. Доносились, напр., и такие разговоры Сперанского: „Вора нам сделаться русскими“, сказал Сперанский. Ему отвечали: „что же, не тебя-ли уже в цари русские“, а он, как будто в шутку прибавил: „а хотя бы и меня, не меня одного и вас, мало ли людей русских, кроме немцев“, —намекая тем, как говорится в доносе, на республиканское правление. Александру все это сделалось известным и не могло не иметь прискорбного отголоска в чувствах Государя, который никогда не простил Сперанскому учиненной им дружеской измены. Несколько мнительный и при всей своей кротости самолюбивый и злопамятный Александр чувствовал себя нравственно и лично оскорбленным в этом тайном неуважении к нему Сперанского. В подобных действиях государственного секретаря он мог видеть даже предательство и, во всяком случае, имел полное основание признать это неблагодарностью. Таким образом, прежняя неограниченная доверенность и сердечное расположение обращались мало-по-малу в охлаждение, охлаждение в мнительность, мнительность в сильное подозрение, если не в убеждение виновности прежнего любимца.

В беспокойстве духа, в котором находился Император Александр в ожидании приближающихся грозных событий 1812 года, он решился силе обстоятельств принести великую жертву. Политические соображения подвигли Государя создать такое положение дел, которое, возбудив патриотизм, соединило бы все сословия вокруг него. Для достижения этой цеди нельзя было ничего придумать лучше обвинения в измене против Государя и отечества, приписав все эти козни Сперанскому. Почва для подобных фантастических обвинений была как нельзя лучше подготовлена. Общее недовольство при оглашении государственных мер, разработанных при главном участии Сперанского, возрастало в ужасающей степени и нашло себе влиятельных и красноречивых обличителей в лице Великой Княгини Екатерины Павловны, Карамзина, графа Ростопчина и других недовольных мероприятиями правительства. Граф Аракчеев, вероятно, тоже не бездействовал, чтобы погубить человека, осмелившегося похитить исключительную привязанность к себе Государя; независимо от чувства оскорбленной, ревнивой дружбы, Аракчеев по характеру и убеждениям своим не мог не ненавидеть человека в высшей степени гуманного, каким был Сперанский. Общественное мнение всех слоев в своем возбуждении скоро дошло до признания по всей России изменником Сперанского. Стали появляться нелепые подметные письма, расходившиеся по Петербургу и Москве в тысячах списков; в этих письмах Сперанский обвинялся не только в гласном опорочивании существовавшей политической системы, не только в предсказывании падения Империи, но даже и в явной измене, в сношениях с агентами Наполеона, в продаже государственных тайн... Оставалось только раздуть искру, чтобы произвести пожар. Действующими лицами замышляемой интриги избраны были: генерал Армфелт (перешедший недавно из Швеции на русскую службу), французский эмигрант Вернег и министр полиции генерал - адъютант Балашов; затем этими лицами привлечены были и второстепенные деятели. Руководствуясь самыми разнообразными побуждениями, все привлеченные к делу лица усердно хлопотали о том, что давно решено было в уме Александра и чего они не знали, не сразу проникнув до понимания истинной подкладки интриги. Среди всех этих враждебных течений, Сперанский стоял вполне одиноко, не имея в среде правительственной и в среде общественной ни чистосердечных союзников, ни преданных единомышленников. Между тем, Сперанский никогда не злоупотреблял властью и нисколько не пользовался положением своим с целью кому-нибудь повредить и отстранить с занимаемого места. Он довольствовался тем, что всех преодолел и стал головою выше их. Не смотря на подобное добродушие, Сперанский все-таки ни на что и ни на кого опереться не мог. Единственная же опора его деятельности, которую он имел в самом Государе, изменила ему, по собственной вине. В пылу охватившей его лихорадочной преобразовательной деятельности, Сперанский не оценил по достоинству изменившейся вокруг него обстановки, и, хотя сознавал непрочность своего служебного положения, но в то время, когда ему уже грозила ссылка, он думал только об отставке, которая, заметим здесь, была самым милостивым образом отклонена Государем. 1-го (13-го) января 1812 года Сперанский был даже награжден орденом Св. Александра Невского. Таким образом, намеченная жертва утратила всякую возможность добровольного и своевременного отступления.

Для возможно полной характеристики Императора Александра и условий, при которых совершилось падение Сперанского, необходимо несколько остановиться еще на следующем эпизоде. Во время путешествия Императора Александра в Мемель, в 1802 году, его приветствовал в Дерпте проректор университета Паррот замечательною речью; это приветствие послужило исходной точкой многолетней дружбы, установившейся между Александром и дерптским профессором. Между двумя страстными друзьями человечества завязались небывалые в истории сношения между подданным и Государем. Паррот, ничего не искавший и даже резко отклонявший всякое внешнее изъявление царской милости, всецело предался Александру со всем пылом, свойственным идеальным стремлениям своего возвышенного ума и любящего сердца — постепенно усвоил себе роль сокровенного ментора и как бы живой совести своего царственного друга. Александр уполномочил Паррота писать о всем, что хотел, о предметах правительственных, домашних, сердечных; во время же посещений Парротом Петербурга он приглашался прямо в кабинет Государя и в дружеской откровенной беседе проводил с ним целые вечера. Таким образом 16-го марта 1812 года, вечером (в субботу) Паррот был призван к Императору Александру; это свидание с Государем и сопровождавшую его беседу Паррот описал впоследствии (в 1845 году) в письме к Императору Николаю.

„L’Empereur“, пишет Паррот, „me d?peignit avec une col?re que je ne lui avais jamais vue et un sentiment qui lui arrachait des larmes l’ingratitude de Sp?- ransky. Apr?s m’avoir ?nonc? les preuves qu’on lui avait fournies de cette trahison, il me dit- „Je suis ?ddd? ? le faire fusil 1er d?s demain et c’est pour avoir votre avis l?-dessus que je vous ai invit? ? venir“. Je lui r?pondis qu’il ?tait dans un ?tat passionn? et que cet ?tat de son ?me m’avait trop ?mu pour lui r?pondre suite champ, mais le lendemain il aurait ma r?ponse et. que j’avais besoin de quelques heures pour pouvoir lui donner un conseil sage“.—В заключение, Александр, прощаясь с Парротом, сказал ему: „La lutte terrible qui va s’ouvrir d?cidera du sort de mon Empire et je n’esp?re pas triompher du g?nie et des forces de mon ennemi. Mais je ne ferai s?rement pas une paix d?shonorante; je m’ensevelirai plut?t sous les d?bris de l'Empire. Si le ciel en a ordonn? ainsi, parlez de moi ? la post?rit?. Vous connaissez mon coeur“. Je le lui promis dans nos derniers embrassements. Il ?tait minuit quand je le quittai“.

Двадцать четыре часа спустя, т.-е. в понедельник утром 18-го марта, Император Александр получил от Паррота письмо. „La lettre portait en substance“, пишет Паррот, „que le crime de Sp?ransky n’est pas assez av?r?; qu’un souverain n’est pas un juge; que dans ce cas il serait juge et partie; qu’il ne pouvait m?me en ce moment nommer un Comit? pour le juger, tous les grands ?tant en quelque sorte complices de l’accusation et que le jugement devait ?tre remis ? la fin de la campagne. Je lui conseillai pour toute s?ret? d’exiler Sp?ransky assez loin et de le faire surveiller assez exactement pour qu’il ne puisse continuer sa correspondance criminelle s’d l’avait commenc?e. L’Empereur m’?crivit: „Je vous remercie beaucoup pour le papier indus dans votre lettre que j’ai lue avec ?motion et sensibilit? Croyez moi pour toujours tout ? vous“.

Между тем, когда Император Александр получил вышеупомянутое письмо Паррота, судьба Сперанского уже решилась в смысле ссылки накануне, в воскресенье, 17-го марта. Действительно в этот день последовала, наконец, неожиданная для многих развязка. Вечером Сперанский явился в Зимний дворец с обычным докладом. Относительно происшедшего тогда достопамятного разговора, по поводу которого Сперанский хранил всегда упорное молчание, Император Александр сообщил, несколько месяцев спустя, Новосильцову следующее: „Le croyez vous tra?tre? Rien moins que cela, il n'est r?ellememt coupable qu'cnvers moi seul,—coupable d'avoir pay? ma confiance et mon amiti? par l'ingratitude la plus noire y la plus abominable. Mais cela ne m’aurait pas encore port? ? recourir ? des mesures rigoureuses, si des personnes qui se sont donn? la peine de suivre depuis quelque temps ses paroles et ses actions n’y avaient pas entrevu et d?nonc? des circonstances qui faisaient soup?onner les intentions les plus malveillantes. Le temps, la situation dans laquelle se trouvait le pays, ne me permirent pas de m’occuper d’un strict et rigoureux examen des d?nonciations qui me parvenaient ? cet ?gard. Aussi lui ai-je dit en l’?loignant de ma personne: „En tout autre temps j’aurais employ? deux ann?es pour v?rifier avec la plus scrupuleuse attention tous les renseignements qui me sont parvenus concernant votre conduite et vos actions. Mais le temps, les circonstances ne me le permettent pas en ce moment: l’ennemi frappe ? la porte de l’Empire et dans la situation o? vous ont plac? les soup?ons que vous avez attir? sur vous par votre conduite et les propos que vous vous ?tes permis, il m’importe de ne pas para?tre coupable aux yeux de mes sujets, en cas de malheur, en continuant de vous accorder ma confiance, en vous conservant m?me la place que vous occupez. Votre situation est telle que je ne vous conseillerais meme pas de rester ? P?ters- bourg ou dans la proximit? de cette ville. Choisissez vous-m?me le lieu de votre s?jour ult?rieur jusqu’? la fin des ?v?nements qui approchent; je joue gros jeu, et plus il est gros, d’autant plus vous risqueriez en cas de non r?ussite, vu le caract?re du peuple auquel on a inspir? de la m?fiance et de la haine pour vous“ (Государственный Архив, Разр. VI. № 557). Вследствие высказанного Императором Александром решения, Сперанский избрал для себя местом удаления Нижний Новгород. Объяснение кончилось слезами. „Когда я от него вышел, —рассказывал впоследствии Сперанский—на моих щеках были его слезы“.

Возвратившись домой, Сперанский нашел уже у себя поджидавших его генерал-адъютанта Балашова и директора его канцелярии Я. И. де-Санглена. В ту же ночь Сперанский выехал в Нижний Новгород, минуя Москву, в сопровождении чиновника полиции Шипулинского. Одновременно с Сперанским подвергся также ссылке в Вологду друг его, статс-секретарь по департаменту законов, М. Л. Магницкий, который впоследствии приобрел столь печальную известность в истории русского просвещения.

По прибытии 23-го марта в Нижний Новгород, Сперанский написал Императору Александру на французском языке письмо, которым не воспользовался ни один из биографов и историков этой эпохи. Но содержанию своему это письмо резко отличается от последующих обращений бывшего государственного секретаря к монаршему милосердию, когда новые невзгоды и огорчения окончательно сломили бодрость духа и самоуверенность опального любимца Александра. „Arriv? ? ma destination“, пишет Сперанский, „il ne me reste qu’une gr?ce ? demander ? V. M., c’est celle de permettre que ma petite famille se r?unisse ? moi. Un enfant et trois Anglaises r?unis ensemble ? mille verstes de P?tersbourg ne sauraient jamais former un objet de soup?ons m?me pour les plus ombrageux de mes ennemis. La vie m’est d?j? devenue assez p?nible ? supporter du moment que j’avais perdn vos bont?s; mais elle me serait tout ? fait insupportable si je devais ?tre s?par? de ma fille, unique consolation qui me reste sur la terre. Je n’importunerai pas ? pr?sent l’attention de V. M. de ma justification. Votre temps, sire, est trop pr?cieux et d’ailleurs il y a des objets qui pour ?tre appr?ci?s demandent ? ?tre vus ? une certaine distance des temps et des lieux. L’unique bienfait que j’oserai solliciter pour le momeut, c’est de ne pas permettre que les papiers saisis dans mon cabinet soient ?parpill?s ou ?gar?s. Je suppose qu’ils ont subi d?j? leur examen: je d?sirerais donc qu’apr?s avoir s?par? tout ce qui concerne les affaires publiques le reste f?t r?uni et mis en d?p?t, afin que V. M. dans un temps plus opportun p?t jeter un coup d’oeil sur leur contenu. Il y en a de deux sortes. Les uns regardent le plan de l’organisation g?n?rale con?u sous Vos auspices et par Vos ordres imm?diats. L’original de ce plan doit se trouver dans le cabinet de V. M. et une traduction fran?aise en a ?t? remise dans le temps par Vos ordres au Prince d’Oldenbourg. Ce travail, Sire, source premiere et unique de tout ce qui m'est arriv?, est d’une nature trop relev?e pour permettre qu’il soit confondu avec les autres et qu’il tra?ne dans les chancelleries du minist?re. Je serais en Sib?rie, Sire, que je ne cesserai de croire que t?t ou tard V. M. reviendra aux m?mes id?es fondamentales: elles ont ?t? empreintes dans Votre coeur; ce n’est pas moi qui les ai propos?es: je les ai trouv?es toutes form?es dans Votre esprit, et si leur ex?cution peut et doit ?tre modifi?e ou remise aux temps plus calmes, leur principe ne saurait jamais ?tre attaqu?. Il y a d’autres pi?ces en petit nombre qui traitent de sujets politiques et surtout des affaires de la Pologne. Ce sont des m?moires que V. M. m’avait demand?s ? diff?rentes ?poques. Serait il convenable, Sire, qu’ils devinssent ? pr?sent publics? Les archives de mon cabinet contiennent encore une suite de recherches sur les finances et sur les diverses parties des administrations publiques. C’est ma propri?t? la plus sacr?e et peut-?tre la plus consid?rable. Serait-il juste que j’en sois priv?? Cependant quelle que soit la mani?re dont V. M. daignera envisager ces objets, je ne cesserai jamais de me reposer sur le souvenir de ses bont?s pour moi, et quoique ?loign? du service de l’Etat, je ne puis me d?fendre de me compter encore au service personnel de V. M. Je suis avec respect, Sire, de У. M. I. le plus fid?le sujet, Sp?ransky“ (Государственный Архив. Разр. VI. № 557).

Ссылку Сперанского торжествовали в России, как первую победу над французами. „Не знаю, смерть лютого тирана могла-ли бы произвесть такую всеобщую радость“, пишет в своих записках Вигель. „Между тем это был человек, который никого не оскорбил обидным словом, который никогда не искал погибели ни единого из многочисленных личных врагов своих, который, мало показываясь, в продолжение многих лет трудился в тишине кабинета своего. Но на кабинет сей смотрели, как на Пандорин ящик, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покрыть собою все наше отечество. Все были уверены, что неоспоримые доказательства в его виновности открыли, наконец, глаза обманутому Государю; только дивились милосердию его и роптали. Как можно было не казнить преступника, государственного изменника, предателя и довольствоваться удалением его из столицы и устранением от дел“.

Граф Нессельроде, секретная парижская переписка которого восходила через Сперанского к Государю, был сильно встревожен ссылкой государственного секретаря, своего задушевного друга и главной опоры у Государя. Император Александр не замедлил призвать к себе Нессельроде и рассеял его опасения относительно последствий переписки с Сперанским; переписка эта была отослана Сперанским Государю запечатанною и лежала в его кабинете. Еще ранее, по возвращении, в октябре 1811 года, графа Нессельроде из Парижа, Император Александр назначил его статс-секретарем, и сказал ему: „Так же, как и вы, я считаю разрыв неизбежным. В случае войны, я намерен предводительствовать армиями; мне нужен будет тогда человек молодой, могущий следовать за мною верхом и заведывать политической моею перепиской. Канцлер, граф Румянцев, стар, болезнен, на него нельзя возложить этой обязанности. Я решил остановить выбор на вас; надеюсь, что вы верно и с должным молчанием будете исполнять это поручение, доказывающее мое к вам доверие “.