ГЛАВА II.

Принцип республиканского правления. Откуда

проистекает народный суверенитет. Как основываются

Республики. Положение Религии в

современных Республиках.

 Один современный и мнившийся гениальным писатель, поскольку он обладал рассудительностью и многой мудростью, хотя, в действительности, он владел только знанием и талантом, сказал, что принцип республиканского правления заключался в добродетели. Вынужденный объяснять то, что он понимал под добродетелью, он говорил, что это была любовь к родине. Эта любовь к родине не походила на любовь греческого философа, о котором я говорил; оно было намного более узким чувством, намного более исключительным, куда он вкладывал больше гордыни, нежели иную вещь, но, во всяком случае, это неправда, что рассматриваемая в качестве добродетели любовь к родине являлась принципом любого правления. Любовь к родине, несомненно, могла быть поддержкой, когда это правление установилось, но вопрос здесь не о знании того, будут ли любить больше республиканскую родину, чем монархическую или теократическую; каждый вправе иметь свою мысль на сей счет, как и Монтескье имел свою. Вопрос здесь заключается в том, что сможет породить эта любовь. Итак, я скажу, что это будет Человеческая воля, когда предоставленная своей произвольной свободе, отвергнув всякое иное господство, кроме своего, она провозгласит себя суверенной, посвятив себе самой свою собственную любовь в Республике. Руссо прекрасно чувствовал эту истину; он прекрасно видел, что всеобщая Воля образует сущность республиканского правления, - именно это ему и позволяло провозглашать суверенитет народа, как единственный принцип политического права, как единое основание Социального состояния. Но здесь кроется заблуждение, воспринятое с раннего возраста и вскормленное предрассудками Руссо, ибо, понимая суверенитет народа, как результат всеобщей Воли, это не означает суверенитета в принипе, а скорее указывает на Волю его создавшую. И если данная Воля объявляется принципом, то кто осмелится сказать, что этот принцип являлся единственным во Вселенной? Если это так, то откуда берутся препятствия, которыеостанавливают Волю на каждом шагу, отклоняют в сторону и разбивают? И может ли единый принцип заключать в себе противоположности?

 Руссо ошибся, когда сделал фактом находившееся под вопросом, сказав, что Социальное состояние имеет лишь один принцип, хотя ему присущи все три. И в самом деле, один из увиденных Руссо принципов освящает суверенитет народа и его абсолютную свободу. Это - неоспоримая и свободная в своей сущности Человеческая воля. Но ведь и Судьба одинаково неоспорима, и необходимость всегда влечет за собой вынужденное порабощение того же самого народа; и неотразимое на своем пути Провидение повелевает добровольной покорностью себе, указывая в ней средство, при помощи которого можно избежать порабощения Судьбой. Значит, здесь не стоит вопрос только о том, что народ является сувереном; здесь возникает вопрос о том, что он склонен им стать и всегда в затруднительном состоянии им быть.

Именно для того, чтобы осуществить иллюзорный призрак народного суверенитета, Человеческая воля вообразила республики.

Но для учреждения Республики необходимо содействие тому благоприятствующих обстоятельств. Будет бесполезно, если несколько волевых людей, помечтав в своих кабинетах о республиканских утопиях, вдруг безумно вообразят, что пришло время для исполнения их замыслов. Есть времена, в которые подобные предприятия невозможны. Чтобы они могли осуществиться, должна быть побеждена Судьба, а она может таковой оказаться лишь тогда, когда ее покинуло Провидение.

 История доказывает, что наиболее благоприятный момент для создания Республики приходит, когда удаленные от своих метрополий колонии освобождаются от них, или когда Государства, порабощенные другими, сбрасывают иго своих вице-королей или губернаторов. В данном положении господствующая над колонией или порабощенным Государством Судьба, являясь только второстепенной и, естественно, более слабой, очень легко уступает Воле. Именно в подобных обстоятельствах образовались греческие республики после того, как сперва Фракийцы отделились от Финикийцев, а затем Греки от Фракийцев. Карфаген был сначала колонией Тирян, а Рим - колонией Этрусков. В наши дни мы видели, как Швейцария сбросила иго Австрийцев, а Голландия - Испанцев. Совсем недавно американские колонии Англии освободились от своей метрополии, провозгласив себя независимыми. Во всех этих случаях Воля торжествовала над Судьбой и могла до определенной грани использовать свой триумф.

 Но люди, введенные в заблуждение этими событиями,не вникшие в суть их обстоятельств и вообразившие, будто можно их взять в качестве примера и произвести подобные же действия не только в колониях и порабощенных Государствах, но и в укоренившихся монархиях, совершили самую тяжелую ошибку, причинив очень большие несчастья. Здесь кроется одно из основных заблуждений Воли. Эта ошибка зависела, главным образом, от невежества историков и политиков, которые никогда не умеют ни подняться до причин, ни установить принципы. Произошедшая по религиозным причинам революция в Англии и революция, совершившаяся во Франции по философским соображениям, не достигли больших успехов даже по отношению друг к другу. Обе созданные с чудовищным ликом Республики, скрепленные кровью двух несчастливых монархов, н мгновения не поддерживались дыханием Судьбы; они обрушились под поступью двух судьбоносных людей, которым они послужили ступенькой на пути к трону. Я не смог бы весьма советовать волевым людям поразмышлять над этими двумя собятиями, если бы среди них былите, кто раскаивался о форме правления, некогда льстившей их страстям, те, которые бы поняли, благодаря двум прошедшим экспериментам, что абсолютная свобода, после которой они мучительно вздыхали, абсолютно невозможна в нынешнем состоянии вещей, что даже Республика, такая, какую ее сегодня имеют Американцы, сможет установиться в Европе лишь тогда, когда Европа согласиться стать завоеванием Америки и быть одной из ее вотчин.

 Я не думаю, что существует хотя бы один Европеец, желающий по такой цене быть названным республиканцем, но, допускаю, что нашлись бы те, гордыне которых было бы весьма лестно свыкнуться с подобным унижением. Должен сказать этим людям, столь поглощенным навязчивой идеей, что Американской республике, созданной на зыбких песках, не хватает основания, что своей внешней стабильностью она обязана только крайней слабости своей судьбы, которая не позволяет пока Америке завоевывать внешнее пространство, но которая, став весьма сильной, чтобы ей это позволить, неминуемо сокрушит Америку вместе с собой. Я желаю, чтобы эта республика обрела случай поставить на лучшие основания свои учреждения и законы, но, исходя из характера своего произведения, я вынужден ей сказать, что только одна вещь могла бы дать ей устойчивость и это - провиденциальное одобрение, которого она и не имеет. Но напрасно всегда готовая обожествить себя саму Человеческая воля хотела убедить этих абсолютных сектантов, что ее силы достаточно для всего: это утверждение будет опровергнуто историей всех столетий.

Взгляните на то, о чем говорит Платон, предлагая свои законы. Он говорит, что для них нужно получить одобрение Дельфийского оракула. Спарта, Афины, любая другая греческая республика не создавалась без посредства Божества в ее образовании. Рим имел суверенного Понтифика, влияние которого было огромным при зарождении этой республики, ибо он мог одним своим словом прерывать народные собрания, упразднять комиции и прекращать более важные дела. Правда и то, что это влияние со временем намного уменьшилось; но когда оно перестало существовать, родина Цинцинната (de Cincinnatus) превратилась в родину Суллы (de Sylla).

Не забывайте, что заброшенные в Америку семена республиканства, являются следствием политического раскола, главной целью которого было уничтожение духовной власти. В Соединенных Штатах Америки нет никакого суверенного Понтифика, и он не может там существовать, хотя это и предусматривает, в соответствии с учением квакеров, что всякий член Церкви способен им быть, - доктрина настолько абсурдная, что даже сегодня отринута собственными приверженцами. Таким образом, благодаря весьма странному превращению, может статься, что все граждане этой республики были религиозны в то время, как ее правительство не имело и малейшей религиозности; что все были набожны, даже благочестивы, добродетельны, порядочны вплоть до мнительности в то время, как правительство не нуждалось ни в малейшей набожности, ни в малейшей благочестивости, ни в малейшей добродетели, ни в малейшей порядочности. Потому что правительство есть существо чисто политическое, не воспринимающее чувств любого из своих членов, а значитна деле оно проявляет себя абсолютно равнодушным к религии. И поскольку это не имеющее над собой никакой духовной власти правительство, с которой было бы обязано считаться, пусть даже Бога и не существовало для него (117), хотя бы и могли существовать различные способы действия для каждого из его членов, то получается, что оно реально безрелигиозно в своем политическом устройстве и образующий его закон, из коего оно исходит, атеистичен, как это справедливо отметил один из наиболее ортодоксальных католических писателей.

Возможно, есть люди, которые находят очень хорошим подобное состояние вещей и которые насквозь пропитанымаксимой вульгарной политики, гласящей, что религия создана для народа. Они рассматривают совершенным то из правительств, где эта максима не только принята в теории, но и применяется на практике; ей не только следуют в тайне, но и открыто ее исповедуют. Как бы мало они не скрывали свое воодушевление, я им заявляю, что подобное правительство - бесплодное правительство, неспособное произвести ничего великого; его участь - пройти по земле, не оставив ни малейшего следа своего существования.Но не все ли равно религиозно ли Государство, или религиозны его граждане?И не достаточно ли того, чтобы каждый гражданин был благочестивым? Не складывается ли всеобщая набожность из набожности каждого? Нет, не складывается. И вот почему: Государство - не только физическое существо, зависящее в этом отношении от физического существования своих членов, но еще и интеллектуальное существо, обладающее присущим себе всеобщим интеллектуальным существованием, которое зависит вовсе не от частного интеллектуального существования своих членов, а скорее от своих основных законов; и если эти законы атеистические, онимогут дать Государству лишь атеизм в качестве принципа, пусть даже те, кто их составлял, будут самыми набожными из людей.

Вульгарные политики совершают в этом отношении грубейшую ошибку. Они воображают, будто религии,распространенной в народной массе по индивидам, достаточно для всей нации, и не представляют того, что не бывает световой сущности, светящейся снизу вверх, но, напротив, свет нисходит сверху вниз. Если бы можно было сделать выбор между этими двумя альтернативами, передав религиозную силу либо государственному правлению, либо народу, то без колебаний ее будет необходимо передать государству. Религия есть принцип жизни, свет; ее нужно остерегаться использовать определенным способом, ибо она может превратиться либо в бесполезное средство управления, когда ее нельзя применить иначе, либо в почти всегда вредоносное орудие, когда ее можно использовать в данном качестве. Значит, Религия никак не вещь, которая должна служить, но, напротив, вещь, которой нужно служить.

Две статьи, в которых Монтескье и Руссо рассуждали о религии, являются самыми ложными и самыми ужасными извсех их произведений. Сквозь нечленораздельность и стесненность их речи, а также неясность их мысли, видно, что они одинаково ощущают в религии ту отправную точку, где уничтожаются их системы. Они не в состоянии полностью отвергнуть кричащей им Истины, что никакое государство не может существовать без религии; тем не менее, они себе в этом не признаютсяи, насколько могут, не скрывают это от своих читателей. И все лишь с одной целью: дабы волевой или республиканский закон, который они явно вознесли выше всех иных законов, смог бы оставаться атеистическим, каковым они его и сотворили. Какое противоречие! Какое гибельное заблуждение! Они оба желали республики и не чувствовали, что эта форма правления, будучи непрерывно подвержена распаду, нуждается больше, нежели всякая другая, в высшей силе, которая бы поддерживала ее в единстве. Но Религия не смогла бы войти в республиканское правление, не ограничив здесь суверенитет народа, их любимый идол, а посему Монтескье и Руссо больше понравилось оставить нетронутым этот идол и избежать всех других рисков, основав это правление на чисто волевом законе.

Все же усвойте следующую вещь: древние республики, подобные Афинам, Риму и Карфагену, смогли, благодаря жизненному принципу, данному им от своего зарождения, жить пять или шесть столетий; однако, эта весьма короткая политическая жизнь будет гораздо короче в современных Республиках, где такойпринцип и вовсе отсутствует.

ГЛАВА III.

Человеческая воля, поставленная выше Провидения

в Республиках. Меры, предпринимаемые ей, чтобы

господствовать над Судьбой. Происхождение домашнего

рабства. Разница этого рабства с феодальной зависимостью

и пленением на войне. Размышления на сей счет.

Человеческая воля, предприняв столько усилий для того, чтобы остаться абсолютной владычицей Вселенной, завершило тем, что совсем удалила Провидение из принадлежавшей ей формы правления. Образовавшиеся современные Республики, либо те из них, которые пытались образоваться под влиянием Воли, не только сбросили иго духовной власти, но еще и свели эту власть к обыкновенному и весьма незначительному учреждению, члены которого, подчиненные народному суверенитету и зависящие от него, как и все народные уполномоченные, должны были получать заработную плату по примеру других гражданских или военных чиновников. Таким образом, представители Провидения, ставшие народными представителями, были куплены для того, чтобы постоянно повторять для народа церемонии культа,к которому он приучен. В государствах, где желали ввести священников в число национальных представителей, а это зачастую было очень сложно из-за требовавшегося для того подходящего случая, священники уже не воспринимались в качестве таковых; в них видели только граждан в следствии волевого закона, давшего жизнь исключительной максиме, что всякий человек, прежде чем быть священником, является гражданином. Безусловно, здесь нет истины, если рассматривать звание гражданина в том смысле, который ему дает Руссо, поскольку человек, прежде чем быть гражданином, уже есть, и он, следуя умозаключениям этого писателя, не может никогда быть связан договором, на который не дал своего согласия, а значитон может выбрать быть ли ему священником прежде, чем стать гражданином, или гражданином прежде, чем сделаться священником.

Но произошедшее в современных республиках, благодаря столь неоспоримой максиме, не имело места до тех пор нигде, кроме города Женевы, конституция которого могла бы стать теократической, если бы была направлена на вещь, исключающую полное развития этой максимы. Женевские пасторы, вне своих консисторий, не обладали влиянием, отличным от влияния мелких ремесленников, и когда они являлись членами большого или малого советов, то там они были смешаны с торговцами тканями или часовщиками. Это смешение сословий называлось равенством прав. В Венеции, дух которой был полностью противоположным духу Женевы, на сей счет мнение не отличалось, что доказывает следующее: несмотря на различие аристократической и демократической форм, а также разницу воздействовавших на нихвраждующих культов, в обоих городах правила единая Человеская воля.Эта Воля, пожелав господствовать над Провидением, внешне довольно легко добивалась над ним господства.

 Ей оставалось господствовать лишь над Судьбой, но здесь было немного посложнее, поскольку подчинение, о котором просит Провидение, должно стать свободным и может быть легко отвергнуто; в то время, как порабощения, которым угрожает, будучи вынужденной, Судьба, нельзя легко избежать.

 Древние Республики, дабы избежать фатальности Судьбы, истощились в более или менее сильных, более или менее изобретательных сочетаниях элементов, хотя они, наоборот, и оставляли довольно свободный доступ для действия Провидения, во многом соглашаясь с влиянием божественных оракулов. Чтобы придать высокую идею своему знанию, доказав, что они им обладали, по крайней мере, смутным образом, раньше прорицателямдля этого не требовалось действия трех великих сил Вселенной. Примечательно, что и современники пользовались на сей счет прямо противоположным способом. Читая республиканские конституции, казалось, будто все пропитано их силой, и сами они мнились выше всякой неизбежности, когда направляли свои усилия для обеспечения себя религиозным влиянием. Жрец для них являлся более грозным, нежели сто бойцов, и прорицательница, как матерь Теоса (Theos), более опасной, чем все якобинские вязальщицы (женщины из народа, вязавшие на заседаниях Конвента или Революционного трибунала во времена Французской революции в конце XVIII века - прим. пер.).

Самой сильной гарантией, найденной древними и удостоверивавшей прочность Республик, являлось рабство части народа. Называвшиеся гражданами свободные люди обслуживались этой рабской частью народа, которая возделывала для них землю, исполняя и другие тяжелые обязанности. Это ужасное средство обладало скрытой, но сильной действенностью: рабство, поделив население государства на две части, ломало ход Судьбы, лишив ее этим половины своих сил; ведь илот в Лакедемоне (Lacedomone), даже если бы он был наделен определенными душевными свойствами, разумеется, не мог никогда беспокоиться о свободе этого города. Следовательно, Человеческая воля, создав эту искусственную Судьбу, называемую рабством, частично овладела Судьбой, обратив его против нее. Все люди, появивишиеся на свет рабами либо по своей участи рабами, либо оказавшиеся в рабстве, благодаря законам и ухищрениям Воли, являлись такими жертвами, сумма утраченной свободы которых обращалась во благо тех, кто пользовался этой самой свободой. Не обладающие подобным ресурсом наши современники могут его восполнить только великим неравенством благосостояния, создавшим нищету и прислугу. Но ход Судьбы не может быть нарушен данным неравенством; его можно остановить на мгновение, лишь сделав затем более неудержимым, ибо бедные люди, наделенные по своей природе отважным характером, и, видя, что их бедность является единственным препятствием их честолюбию, стремятся обойти всеми мыслимыми средствами освящающие равенство правреспубликанские законы и представляют для мятежных элементов орудия столь же надежные, сколь и послушные.

 Из всего уже сказанного мной нужно сделать важный вывод: рабство не является ни созданием Судьбы, ни созданием Провидения, но скорее есть произведение лишь одной Воли, которая, как я говорил, сотворив искусственную Судьбу для противодействия подлинной Судьбе и имея в своем распоряжении только определенную сумму свободы, отнимает ее у некоторого количества оставленных ей людей, дабы обогатить некоторое количество других из них, кому она покровительствует. Значит, именно в Республиках рабство было впервые установлено, как система, сделавшись легальным, благодаря заложившим его законам. Перед этой эпохой оно бывало только следствием войны, тяготея над поверженным врагом. Не имелось никакого другого закона кроме освящавшего его закона силы. К тому же, военное рабство не могло никак быть признано легальным по отношению к рабству, бывшему в Республиках. Если над этим поразмыслить, то станет явной огромная разница, существовавшая между двумя видами рабства.

 В военном рабстве, когда враг покорялся при помощи оружия, обрекая себя игу и подчиняясь по принуждению, победители и не старались делать из его послушания долг, а из его долга добродетель. Бесспорно, что хозяин пленника являлся его врагом. Сам же пленник был закабален силой, и та же сила могла бы его освободить. И дабы обрести пленнику свободу, необходима была только победа над врагом его соотечественников. Пленники никак не образовывали отдельной касты; и вскоре после того, как это произошло, благодаря великим завоеваниям, когда в полон попали целые нации, то тогда уже установилась феодальная система с крепостной зависимостью. Однако, это было рабство особой формы, не имевшее никакого отношения к домашнему рабству. Крепостной совсем не являлся рабом в собственном смысле слова: это был человек, лишенный своих прав собственности вооруженным путем, признававший землевладельца и оказавшийся вынужденным посвящать ему более или менее значительную часть своего труда. В эпоху, когда Готы наводнили Римскую империю, обнаруженное ими здесь домашнее рабство немного видоизменилось, попав под влияние древнего феодального устройства Кельтов, которое, в свою очередь, тоже восприняло нечто от домашнего рабства; однако, несмотря на эту смесь, было всегда легко отличить собственно раба от крепостного, а последнего от пленника. Пленение являлось чистым и простым результатом войны; оно не имело другой гарантии, кроме силы. Крепостное право было следствием договора между победителем и побежденным, в соответствии с которым побежденный соглашался отказаться от одной части своей собственности, чтобы сохранить другую ее часть. Рабство было результатом закона, выносившего решение о человеке в себе самом и регулировавшего, когда и как гражданин будет лишать его свободы, когда и как он сможет продаваться или быть проданным. В этом присущем для Республик виде рабства закон, освятивший его принцип, сделал долгом послушание, и послушание стало добродетелью. Только средсвами, дозволенными законодательством, раб мог стремиться вернуть себе свободу, но без преступления это было сделать невозможно. Внушавшаяся ему с детства мораль заключалась в уважении и даже любви к своим оковам. Приходилось ему говорить, что рабство было облагорожено добродетелями раба, что это состояние обладало особенными наслаждениями, почерпнутыми в том внутреннем удовлетворении, что зависит от исполнения своих обязанностей; и что очень часто раб счастливее своего господина, находившегося в пучине вызванных свободой хлопот и тревог. Итак, из-за странной непоследовательности, сложившейся в данном состоянии вещей, нужно было, чтобы законодатель внушал сразу почитание к оковам и ужас перед теми, кто их не носил. Этим он был обязан единой взаимозависимости рабства и свободы, а также неизбежной силе, увлекавшей из одного состояния в другое. В Греции трудно найти выдающегося человека, который не был бы рабом или который бы не имел риска им стать. У истоков Римской республики отец обладал правом продажи до трех раз своих детей. Несостоятельный должник становился в Риме рабом своего заимодавца. В Афинах малейшая неуплата налогов влекла за собой потерю свободы. Известно, что преемник Платона Ксенократ (Xenocrate), глава Академии, был продан на рыночной площади и куплен Деметрием Фалерским (Demetrius de Phalere). В этой столь преданной своей свободе Греции нельзя было перейти из одного города в другой и переплыть хотя бы одно из омывавших ее берега морей без риска сделаться рабом. Прославленный Диоген испытал это несчастье, равно как и множество других.

 Из вышеприведенных примеров, которые я мог бы намного расширить, если бы не считал бесполезным повторять то, о чем знают все, видно, что нельзя никак смешивать республиканское домашнее рабство ни с имперским военным рабством, ни с земельной крепостной зависимостью феодальных государств. Нет ничего более несхожего. Я повторяю, что домашнее рабство явилось результатом фундаментального закона, без которого подлинное республиканское правление не смогло бы существовать. Я говорю подлинное, поскольку его привыкли смешивать с современной эмпорократией, существенно отличающейся от него. Этот фундаментальный закон не мог быть возобновленным в Европе с того времени, как здесь установилось христианство, а отсутствие здесь домашнего рабства мешало и всегда будет мешать консолидации Республик. Было видно, как Английской и Французской республикам их основоположники сулили вечность, хотя они не протянули и двух пятилетий.

 Впрочем, по благодеянию Провидения исчез всякий вид рабства. Тщетно желали в Лондоне и Париже вернуть его принцип, но не сумели. Ему воспротивилось что-то посильнее Человеческой воли. И все-таки эта воля действовала в различные времена, вооружившись разнообразными средствами. В Лондоне она показалась под религиозными одеждами, вплоть до фанатизма продвинув свое рвение; в Париже она приняла форму ложной секулярной философии (philosophisme du siecle), вознеся неверие до атеизма. О ней мнили, будто то, что она не осмелилась сделать в одной стране, она осмелится предпринять в другой. Ничего подобного. Религиозный фанатизм и циничная философия встретились в той точке, которую они вместе не смогли возродить в качестве принципа домашнего рабства, но которая была столь необходима для их намерений.

 Если найдется читатель, взгляд которого был бы весьма пристальным, чтобы достичь определенных глубин, то вот для него случай увидеть, как воздействует Провидение на Человеческую волю, ни в чем не нарушая данного им человеку закона свободы. Для этого нет нужды открывать тайное и веское основание, помешавшее столь враждебным к религиозной системе английским Пуританам и французским Якобинцам заковать в цепи домашнего рабства своих врагов, вместо того, чтобы препровождать их на эшафот, ведь не было той силы, которой бы не обладали Пуритане и Якобинцы. Смерть стала ближе духу их приказов. Но почему же в них не нашлось места рабству? Древние и не колебались бы на сей счет. Очень трудно объяснить причину, по которой нынешние республиканцы этого не сделали, но все же она может заключаться в следующей логической формуле: есть вещи, чего Человеческая воля не хочет желать, даже если она в состоянии это желать. Испытываемое Волей по своей собственной сущности противостояние зависит от вселенского хода вещей, изменяющего их естество и делающего, к примеру, так, что для нас, вместо пленников, существуют теперь только военнопленные,вместо крепостных - только фермеры, и вместо рабов - только прислуга. Постарайтесь поразмыслить над этим, пропитанные предрассудками Монтескье или Руссо политики, и вы узнаете лучше, что там, где уже невозможно желать рабов, будет невозможно построить и чистые Республики.