ГЛАВА IV.

Другие меры, предпринимаемые волей, чтобы господствовать

над Судьбой в Республиках; как они терпят неудачу. Попытка амальгамы между Волей и Судьбой в современных Республиках.

Происхождение Эмпорократии. Каково ее орудие.

 Но этот закон домашнего рабства, этот ужасный закон, который заставил бы самого Платона вложить все свои республиканские добродетели в исполнение своих обязанностей раба, если бы он не был выкуплен Никитой (Nicetes), этот закон, предписываемый учебником Эпиктета, не являлся еще единственным средством, которое вообразила Человеческая воля для противовеса всегда противящейся ее действию неизбежности Судьбы. Афины имели свой знаменитый закон об остракизме, благодаря которому осуждались к изгнанию те, кто чересчурвозвышались над другими своими талантами и известностью. Рим обладал суровыми цензорами, принуждавшими всякого гражданина пребывать в своем социальном статусе и каравшими, как безнравственные проступки, все свидетельства фортуны и таланта, которые могли нанести оскорбление толпе. Поскольку в последней республике Воля не могла помешать проявляться Судьбе в некоем виде аристократического и сенаторского учреждения, то она изобрела народных трибунов, чтобы остановить вторжения Судьбы. Спартанские эфоры были одинаково поставлены для оценки поведения двух царей, или, скорее, двух военачальников этой республики и с целью конроля над их деяними. Эти и многие другие предосторожности, которые довольно долго здесь перечислять, не помешали данным республикам пожрать самих себя и преждевременно пасть под ударами Судьбы. Несмотря на законы остракизма Афины испытали тиранию Писистрата (de Pisistrate), а Рим, часто обагряемый кровью своих трибунов, не избежал проскрипций Суллы. Установление диктатуры, которая внесла уверенность в то, что Воля господствовала над Судьбой, повлекла за собой неудачу Воли с момента, как прервалось ее господство.

 В общем, все усилия древних в установлении республиканской системы сводились к уничтожению повсюду влияния Судьбы; то есть нужно было делать так, чтобы ничего весьма сильного не могло возникнуть ни в фатальности вещей, ни в фатальности людей, чего бы Воля не сумела мгновенно сокрушить. Законодатели обольстили себя удержанием непрерывного верховенства Воли над Судьбой, но они и ошиблись в этом пункте, поскольку расчитывали на постоянное единство в действии Воли, которым она и не обладает. Для продолжения жизнедеятельности республиканской системы понадобится, чтобы создавшая ее волевая сила никоим образом не делилась, но поскольку в самой сущности этой силы дробиться, то дар заключается именно в обретении средства, способного помешать этому разделению или, по крайней мере, его надолго отсрочить.

 Хотя современники действовали, в отличии от древних, противоположным образом, поскольку считали себя более мудрыми, они все же оказались далеки от того, чтобы увидеть трудность там, где она была на самом деле. Им мнилось, будто вопрос господства над Судьбой не столько в том, чтобы постоянно сопротивляться ей на ее пути, сколько в том, чтобы для ее преодоления ловко овладеть ее же результатами. Возможно, они без сомнения, а как определенную данность, восприняли необычную идею образовать некое подобие сплава Воли и Судьбы, амальгаму из свободы, с одной стороны, и необходимости, с другой, и таким путем достигнуть целого, которое бы не являлось уже полностью ни предначертанным, ни волевым, но которое бы заключало в себе сущность обоих. Эта реализованная несколькими способами идея казалась великим политическим деянием, и некоторые либеральные умы, чересчур озабоченные, чтобы увидеть порочность подобного правления, завопили о чуде.

 Среди экстраординарных вещей, случившихся в Европе в период политического потрясения, вызванного падением Империи Карла Великого, когда все феодальные части этого великого образования получили возможность стать суверенными в своих владениях, я уже отмечал, что нашлось определенное количество городов, оказавшихся совсем без воинских предводителей, способных захватить в них власть. В результате города попали в руки своих церковных или гражданских владык, образовавпо законам своих епископов или муниципальных магистратов всевозможные мелкие Государства, необыкновенное управленческое устройствокоторых нельзя сравнить ни с чем в древности. Эти называвшиеся имперскими города, хоть и желали находиться под покровительством императоров, но по немыслимой странности притязали никак не зависеть от данных монархов. В конце концов, они предпочли даже избавиться от их юрисдикции, взяв название Республик (118). Эти мнимые республики, не имевшие ничего республиканского, кроме имени, являлись поначалу феодальными муниципалитетами, а позднее настоящими эмпорократиями (119); то есть Государствами, в которых торговля, рассматривавшаяся в качестве одного из двигателей управления, сделалась главной силой. Действовавший в середине тринадцатого столетия ганзейский союз городов показал даже нечто вроде величия; и эти города могли бы претендовать на определенную знаменитость, если бы торговля по существу могла бы предложить иную вещь, нежели бесславные богатства.

 Самое большое усилие эмпорократии было предпринято в Голландии, когда эта страна, сбросив Испанское иго, стала представлять откровенное зрелище компании коммерсантов, которые, будучи подчиненными, с одной стороны, и независимыми, с другой, считали законы принятыми лишь тогда, когда ими повелевали; и которые, образовав государство в Государстве, проявили значительное могущество на морях, давая средства сухопутным и военно-морским силам, творя войну и мир во имя свое, направляя за тридевять земель дипломатических агентов, офицеров и гражданских служащих. Это скопированное Англией установление достигло там совершенного успеха, хотя совсем не удалось во Франции. Некоторые политические писатели, а среди них и Рэйналь, сожалеют о падении нашей Индийской Компании; однако, они и не увидели, что это эмпорократическое учреждение во всем не соответствовало национальному духу Французов, являющемуся вовсе не торгашеским, а, как, надеюсь, уже говорил, а земледельческим. Англия смогла, в угоду своей Индийской Компании, сообщить своему правлению необычайную форму, существующую и теперь, в которой кажутся смешанными все основные элементы монархии и республики, в то время, как они лишь перепутаны между собой. В этой форме заключено притязание устремиться в тот же самый круговорот Необходимости и Свободы, Судьбы и Человеческой воли.

 Вот то, что я называю Эмпорократией. Этот вид правления, о котором я говорил сейчас, является предметом восхищения отдельных писателей, озабоченных навязчивой идеей, в коей они не почувствовали слабой стороны. Монтескье первый во Франции задал тон этому и, к несчастью, госпожа де Сталь последовала за ним. Потому я и сержусь на нее. Благодаря свойствам своего разума, она была способна возвыситься до более благородных воззрений. Руссо не являлся жертвой внешнего обмана; он прекрасно чувствовал, что это столь хваленое правление не осуществило ни одной из возложенных им на него надежд. Если он рассматривалего, как республиканское, то видел в нем народ без свободы, без власти, без уважения, без голоса в своих собственных делах, бесцельно неугомонный, раболепный без необходимости, подверженный все больше возрастающей нищете, пожирающей ту малость добродетели, которая в нем оставалась, и делающей его постепенно мятежным и продажным. Когда смотрел на него, как на монархическое, то видел короля без силы, без власти, без величия, обязанного следовать даже внутри своего дворца движению своего правительства, самого, в свою очередь, во всем зависевшего от парламента, составленного из наиболее разнородных элементов, который, лавируя между страхом перед общественным мнением и прелестью благосклонности никогда не знал накануне, чего он захочет завтра.

 Но, быть может, это правление аристократическое. Тогда в нем нужно отыскать аристократическое сословие, власть которого, возвысившись над полномочиями народа и короля, покажется в воображении колоссом, но с изумлением видно, что такового сословия и подавно нет. Подобной корпорацией могла бы стать Палата Лордов (la Chambre des Paires), вынужденная из-за своего двусмысленного положения следовать в русле кабинета министров, отдавая ему силу, которую сама не распределяет, ибо если именно она его поддерживает, то не она его создает; эта прерогатива принадлежит Палате Общин (la Chambre des Communes), сформированной под влиянием кабинета министров, которая не может отправить в отставку кабинет министров, не подвергнув Государство и не подвергнувшись сама сильным опасностям. Вот почему говорят, что управление полностью сосредоточено в кабинете министров, и этот кабинет министров должен быть облечен огромной властью, и если случайно им руководит искусный премьер-министр, то он должен быть самым могущественным Властелином Мира. Увы, все не так! Этот шатающийся под огромным бременем премьер-министр, постоянно служащий мишенью для стрел грозной оппозиции, обязанный ее уважать даже тогда, когда она его не уважает, лишь в крайнем изнеможении идет к цели, которую бы не сумел ухватить без позора и которую быникогда не достиг с почетом. Каким бы талантом он ни обладал, он не может воспрепятствовать непредвиденному обесцениванию государственных вложений. Прибывший в Сити банкрот подрывает свое доверие; самая важная операция терпит неудачу из-за неспособности банкира. Привыкший покупать людей на вес серебра,торговаться талантом и даже добродетелью, он остается глубоко ненавидим всем человечеством; и поскольку он не видит ничего великого вокруг себя, то не предпринимает никакого усилия, чтобы самому стать таковым.

 И все же, где кроется сила, движущая этим морским колоссом? Эта сила кроется в его кредите. Вот магическое орудие, выполняющее для него чудовищные движения, изумившие Мир. Вот это коммерческое орудие, о котором Древние не имели ни малейшего представления; это чудесное изобретение, о котором я сказал и которымисчерпаны махинации современного гения. Одно его присутствие возвещает Эмпорократию. Оно - принцип подобного рода правлений, как Воля - принцип республик, а Судьба - монархий. Именно в кредите объединяются воображаемые Свобода и Необходимость. Его название, означающее вещь, к которой прибавляют веру по свидетельству другого, совершенно выражает присущий ему смысл (120). Этот основывающийся на материальных и физических предметах закон, определяющий их фиктивное существование, если даже они и не существуют, имеет одинаково свое суеверие и свой фанатизм. Его суеверие заключается в том, что он принимает за достоверные факты позитивные ничтожества, когда привязывает определенную цену тому, чего на деле нет, или когда принимает за неоспоримое то, что является лишь гипотетическим. Его фанатизм состоит в том, что он сам себе не признается в пустоте своих фантастических доктрин и, пребывая в ужасе от того, что когда прекратит в них верить, то обратиться в ноль, он предпринимает все большие усилия, чтобы казаться поверившим в уже раз подвергнутое им сомнению, вынудив и других в это поверить.

 Это физическая сила, что во всех эмпорократических правлениях занимает место интеллектуальных принципов, которые здесь тем больше невосполнимы, чем хуже для их действия. Она является созданием Воли, производящим во всех правлениях, образованных человеческой рукой, тот же самый эффект, какой производит часовой механизм на циферблате: она на самом деле крутит зубчатые колеса, определяя им искусственное движение, кажущееся, на первый взгляд, движением Провидения или Судьбы; но это движение, поистине, совсем иное; оно, наоборот, должно непрерывно бороться с Провидением и Судьбой, противопоставляя свои напускные и ограниченные силы их сущностным и безграничным силам. А последнее может произойти, когда в некоторые эпохи возникает необходимость нового напряжения, силового подъема, более или менее приводящего в движение эту машину и завершающегося ее изнашиванием и уничтожением.

 Особенно нравятся волевому человеку произведения этого неестественного правления: он восхищается трудом его рук и, не предвидя в них неуместностей, заявляет об их преимуществах. Когда ему смеют заметить, что Судьба в них повреждена, а Провидение отсутствует, он горделиво отвечает: "А важно ли это, ведь все в них движется, не ослабевая". Несомненно, все движется, но все движется, как в машине, для которой ловкий изобретатель сумел скопировать движения Вселенной. Вы имеете большие и прекрасно произведенные настенные часы, где в определенное время, даже в отсутсвии солнца, вы можете вычислить высоту этой звезды над горизонтом и, дабы упорядочить свои домашние дела, узнать приблизительно текущий час. Но, спросят меня, найдется ли такой невежественный человек, способный предпочесть самой Вселенной такую совершенную копию, чтобы не ощущать, что она хороша лишь в сравнении, что даже ее существование доказывает собой нечто иное, с которым копия вынуждена соизмеряться? Что вы скажете о часовщике, пришедшем вас хладнокровно удостоверить, что он сделал добрые часы, и можно теперь обойтись без солнца, чтобы рассчитать час суток и определить обращение времен года? Вы, безусловно, рассмеетесь, отправив его в психиатрическую лечебницу. Речь зарвавшегося механика не будет все же отличаться от речи безрассудного политика, который, наблюдая с восхищением за технократическим правлением, на время заместившим действие Провидения и, тем самым, сдерживающим действие Судьбы, предложит вам навсегда уйти от этих двух сил, установив повсюду подобную государственность.

Но пряча глаза от очевидности, напрасно вы хотите последовать идеям этого политика; сие вам не под силу. Кредит, орудие эмпорократического правления, не может по своей природе ни быть вымышленным повсюду, ни установленным без всяких различий. Необходимо, чтобы по своей сущности торговая нация снабдила бы его элементами, а морское могущество упрочило бы его иподняло, когда он ослабел. Места, где данное орудие проявлялось с наибольшей силой и дольше всего, постоянно пользовались этой двойной прерогативой. Обладавшие ей города Италии, Фландрии, Голландии, Англии и, наконец, Соединенных Штатов Америки были и остаются до сих пор торговыми и морскими государствами. Даже поверхостно взглянув на Францию, сколь отрадно осознавать, что и по определенным географическим причинам она не в состоянии принять это орудие, став эмпорократией, подобно той, каковой была Голландия, или каковыми еще являются Англия и Соединенные Штаты Америки; но если захочется глубже исследовать сущность французской территории и особо проникнуться духом ее обитателей, то станет видно, что Франция - земледельческое государство, с одной стороны, и воинское, с другой, что дает ей чередования покоя и движения, которые, бросаясь в глаза наблюдадельному человеку, зачастую обвиняли Французов в непостоянстве. И хотя земледелие приводит к торговле, а воинский обычай - к морскому флоту, ни торговля, ни флот не могут никогда быть целью Французов, но только их средством для увеличения своих сельскохозяйственных продуктов или расширения своих завоеваний, дабы прийти к покою, который несет удача, либо к славе, которую добывает победа. Из всех европейских народов больше нет ни одного, столь дорожившего удовольствием и славой. Преимущества, которые могло бы дать Франции принятие эмпорократического орудия, если бы это орудие, вообще, когда-либо могло быть предоставлено Франции, ей бы мешали и впредь мешали бы вечно из-за недостатка постоянства в его применении. Кредит, такой, как я его понимаю, вовсе не является вещью (121), порожденной определенной нацией; это - не плод преходящего воодушевления; это - произведение неторопливого и осмысленного рассчета, к которому французский народ не способен. Этот народ на мгновение может очень увлечься системой Лоу (Law), сообщив легковесной бумаге номинальную стоимость серебра, но нужно, чтобы случайности, которым он поддается, были скоротечными. Если он имеет время порамыслить, то любая иллюзияразрушена. Размышление сотрясает в нем убежденность, а по отношению к эмпорократическому кредиту нужно, чтобы оно, наоборот, ее укрепляло.

Земледельческое и военное Государство неизбежно склоняется к Судьбе, призывающей в нем к жизни монархию. Необходимо страшное усилие Воли, чтобы республика смогла тут установиться. Если же она устанавливается здесь, то как у Греков и Римлян - всегда в форме чистой Республики при благоприятных обстоятельствах и уже указанных мной условиях. Если в подобном Государстве захотелось вдруг создать эмпорократию, то орудие, при помощи которого попытаются сдвинуть ее механизмы, будет разбито в несколько мгновений, подвергнувшись атакам Судьбы.