ГЛАВА VIII.

Новые соображения о Социальном состоянии. Каков его

универсальный тип. Каким образом три силы

определяют три формы правлений.

Эти три объединенные формы дают рождение

теократии. Различие между Эмпорократией

и Конституционной монархией.

Попытаемся вернуться на наш путь и, вспомнив о строении Человека, которое я отразил в своей Вводной диссертации, хорошо рассмотревистину, столь часто повторяемую древними мудрецами, что Естество одинаково во всякой вещи и то же самое во всяком месте, подведем итог, сказав: Социальное состояние, даже когда человек сам по себе не развит, должно нам представлять образ человека, подобно тому, как человек представляет нам образ Вселенной, а Вселенная - Божий образ.

 Итак, нам известно, что человек заключает в своем волевом единстве три различные сферы, совершенная гармония которых составляет совершенство его существа. Человек может быть совершенным лишь тогда, когда эти три сущие сферы не только полностью развиты, но и предопределены к единой цели движущей их Волей, то есть тогда, когда проистекающие из трех сфер инстинктивная, душевная и интеллектуальная жизни преобразуются в одну и ту же жизнь. Если одной из этих жизней недостает, человеческое существо несовершеннее настолько, насколько развита недостающая жизнь; и если среди оставшихся ему жизней одна ищет господства в ущерб другой, то это существо становится жертвой душевного смятения. Более или менее терзаемое путанными и беспорядочными мыслями, более или менее склонное к слабости, увлекающей его к ничтожеству, или к силе, устремляющей его к преступению, существо это одинаково подвержено разрушению.

 Таков человек и таково Социальное состояние. Три сферы, о которых я говорил, интеллектуальная, душевная и инстинктивная отражаются в этом состоянии тремя формами правления, исходящими от трех великих сил, правящих Вселенной, - Провидения, Воли и Судьбы. Теократическая форма есть провиденциальная и интеллектуальная; республиканская - душевная и волевая; и монархическая - предначертанная и инстинктивная. Эта последняя форма относится к Естеству порождающему (Nature naturee); она исходит от самой силы вещей, и Социальное состояние беспрерывно склоняется к ней. Первая же форма принадлежит Естеству порождаемому (Nature naturante); она достижима в усовершенствовании вещей, и Социальное состояние скорее к ней устремляется, когда от нее не уклоняется. Срединная республиканская форма принадлежит к Естеству переходному (Nature transitive), то есть к Естеству, объединяющему порождающее и порождаемое и непрерывно трансформирующему одно в другое; она проистекает от движения вещей, которая приводит к их брожению и их распаду или к их восстановлению. В соответствии с обстоятельствами, в нее впадает Социальное состояние, чтобы улучшиться в ней или уничтожиться.

 Каждая из этих трех форм правления, принцип и цель которых я показал, сама по себе стремится стать господствующей и единственной в Социальном порядке. И хотя они добрые сами по себе, абсолютное господство каждой из них может существовать, лишь благодаря удалению двух других, и становится ужасным всякий раз, когда оно слишком продолжительно, ибо оно противоречит тройственному устройству человека, мешая установиться в нем гармонии. Этого преобладания следует опасаться, как на самом деле его и опасается человек, но не настолько, чтобы внушаемый им страх смог подавить всякое желание слияния трех форм в одну, каким бы не стало имя, которым бы нарекли данное слияние.

 Заметьте, я вас умоляю, что, как раз, в применении этого имени скрыто большое затруднение; и в идее, которую вкладывают в него люди, обнаруживается большой подводный камень, ибо тщетно хотели в этой элементарной жизни, куда они вовлечены, избежать влияния имен. Идея заключена в имени, как душа - в теле. Выходит, что познать душу можно через тело, но никакой рациоанальной или интеллектуально вещи нельзя достичь без имени, несущем в себе идею. Итак, имя, даваемое форме правления, объединяющей три формы в одну, есть теократия, и это имя неполно, поскольку представляет лишь идею провиденциальной формы, господствующей совсем одной, ведь слишком далекие от Бога люди, чтобы его понять, путают его с Провидением, являющимся одним из божественных законов. Но истинная теократия не только провиденциальная, она в той же самой степениволевая и предначертанная, то есть она содержит действие трех одинаково уравновешенных вселенских сил, отражая гармонию трех сфер человеческой жизни.

Тем не менее, волевые и судьбоносные люди восстают против одного имени теократии, воображая, будто здесь стоит вопрос о лишении одних - действия Воли, а других - действия Судьбы. Отсюда и проистекает политическое право. Эта химерическая опасность, которую они рассматривают в качестве неминуемой, их объединяет, несмотря на их противоположное естество, предоставляя им достаточно преимуществ, чтобы сопротивляться провиденциальным людям, мешать их усилиям, почти всегда делая их неполными или бесполезными. Это необычное объединение является тем, что задерживает в своем развитии Социальное состояние и причиняет ему самое большое зло. Было бы лучше, если бы две явно разделенные силы, как в чистых республиках и монархиях, наблюдали бы друг за другом или откровенно боролись, чем пожирали бы себя тайно, как в Эмпорократиях или в Конституционных монархиях. Я скажу почему именно так. Да потому что в чистых республиках, где властвует беспрепятственно Человеческая воля, или в абсолютных монархиях, где господствует Судьба, Провидение может найти свое место, составив подобие союза с исключительным принципом против исключенного принципа; в то время, как в эмпорократиях или в конституционных монархиях, где нечто вроде пакта мгновенно связывает Волю и Судьбу, Провидение может быть принято лишь в качестве бессильной формы, всегда более вредной, нежели полезной.

Но, скажут, если пакт, связавший мгновенно Судьбу с Волей в эмпорократиях или конституционных монархиях, обеспечивает спокойствие и благополучие народов, чего большего можно требовать от правлений? Действительно, если благополучие и спокойствие породили подобные виды правлений, тобудет более, чем достаточно, дабы народы, завидующие этим преимуществам, заткнули свои уши перед увещеваниями провиденциальных людей всех стран, которые не прекращали им говорить, что короткие мгновения внешнего процветания будут дорого оплачены реальными бедствиями, которые за ними последуют; но более чем сомнительно, чтобы при этих видах смешанных правлений, пусть даже и лучше организованных, пользовались бы по существу подобными благами. В эмпорократиях проявляется мало славы, а за благополучие там принимаются лишь обманчивые румяна, коммерческое изобилие которых на мгновение разукрашивает щеки умирающего. Крайняя нищета большей части народа и глубокая безнравственность, разъедающая оставшуюся его часть, обеспечивают нацию ферментами ненависти и безбожия, которых достаточно для ее уничтожения. Что же касается некоего вида спокойствия, что мнится достижимым в конституционных монархиях, то это - политический призрак, пустая тень, убегающая сразу, когда думают ее ухватить. Тщеславные и бесконечно возобновляющиеся установления, нагромождения указов, украшаемых именем закона, орудия, разбивающиеся при малейшем ударе, легкомысленные противовесы, в которых исчерпывается весь конституционный гений, - все это прекрасно доказывает, что великое политическое делание не обретено, и что золотой век, столь обетованный современными Солонами, оказался на поверку не прочнее обыкновенной чашки.

Говоря о республике, я изложил то, чтопонимал под таковым видом правления, названным мной эмпорократическим: это правление, где образующий его республиканский принцип смягчается монархическими установлениями, где господствует противоположный принцип. Подобное правление, в коем главную роль играет торговля, имеет средство, называющееся национальным кредитом и являющееся современным изобретением, природу которого я достаточно объяснил. Конституционная монархия, каковую легкомысленные публицисты путают с эмпорократией, имеет другие основания. Она также вполне проистекает из смешения двух принципов, но если в эмпорократии республиканский принцип смягчается монархическим, когда свобода выступает перед необходимостью, то здесь, наоборот, необходимость выступает перед свободой, и монархический принцип смягчается республиканским. В первом из этих правлений запрещено говорить о том, что король, рассматриваемый, как уполномоченный народа, является королем милостью Божией, если бы даже он исполнял обязанности суверенного Понтифика. Народ, которому отдается верховный суверенитет, одним этим фактом поставлен выше самого Бога. Здесь Религия отделяется от государства; и если ее исповедуют частным образом и достаточно сурово, поскольку желательно, чтобы индивиды имели культ, то правительством, единственный культ которого - торговля, а единственное провидение - национальный кредит, она и вовсе избегается.

Во втором из этих правлений, наоборот, Король провозглашается таковым милостию Божией и на основании уложений Государства. Предполагается, что народ, признающий его за легитимного и за божественного по праву, предоставляет емув этом титуле верховный суверенитет, сохраняя за собой только законодательное право оспаривать закон, чтобы принять его или отвергнуть. Закон здесь есть результат двух сил, - первой, которая его вносит на рассмотрение, и второй, утверждающей его. Хотя это предложение и это утверждение кажутсяпростыми, они, однако, таковыми не являются. Провозглашенный неприкосновенным Король, будучи не в состоянии никогда творить зло и, вследствии своей неприкосновенности, вынужден всегда ничего не делать, либо, что одно и то же, полагаться за такового, даже в произносимой им торжественной речи, пусть она и импровизированная. Именно кабинет министров, которому он доверяется, во всем склоняет его на свою сторону. Кабинет министров отвечает не только за законы, которыепредлагает от имени Короля, но даже за все проистекающие от этих законов административные акты вместе с их исполнением. Вот сложное предложение, выдвинутое от имени неуполномоченного, безответственного в своих королевских актах монарха ответственным кабинетом министров, которому может быть предъявлено обвинение из-за тех же самых актов. Утверждение, необходимое для закона, одинаково сложно, потому что одобряющая закон власть не является народом в собственном смысле слова, а частью народа, называемой национальным представительством, разделенным на две палаты, одна из которых несменяемая и состоящая из наследных членов, именуемых Пэрами королевства, и назначаемых с самого начала Королем; другая - сменяемая и состоящая из членов, избранных на определенное время коллегиями выборщиков, созванными в различных округах, в соответствии с процедурами, установленными законом. Эти две палаты утверждают или отклоняют законопроект, содействуя, таким образом, законодательному процессу, который не сможет быть совершенным, если не облечен двумя санкциями: одной - независимой от Народа и Короля, поскольку она исходит от несменяемого сообщества; другой - зависимой от Народа и подверженной королевскому влиянию, поскольку она зависит от сменяемого собрания, члены которого избраны коллегиями выборщиков, где народное и королевское действие становится ощутимым, благодаря созыву этих коллегий и тому, как они управляются председателем, назначаемым Королем.

Вот, несомненно, правление, представляющее собой наиболее изощренную путаницу политических механизмов; это машина задумана самым великолепным образом, и если бы она двигалась, то поразила бы всех своей стремительностью. В действительности, что прекраснее того, как видеть монарха, чье могущество кажется исходит от самого Божества, ибо он именуется Королем милостию Божией, признающего свободу Народа и разделяющего с ним свою законную власть? Что есть благороднее этой неприкосновенности, выводящей его из-под ударов заговорщиков в счастливую невозможность делать зло, тогда как ему присваивается все лучшее, что делается под его отцовским руководством? Что есть лучше того, как вообразить, что национальное представительство, не подчинившись никакой из слепых страстей Народа, ощущает, тем не менее, его спасительное влияние во всем, относящемся к его подлинным интересам? А разделение на две палаты, одну наследственную и другую выборную, не является ли плодом самых удачных сочетаний, поскольку дает возможность оспаривать мнение или с ним вовремя согласиться? А Пэры Королевства не образуют ли благородное сообщество, избавленное от всякой опасности? Может ли для них существовать иное честолюбие, кроме общественного блага, иное соперничество, кроме отражающейся на них национальной славе? А представители Народа не являются ли орудиями общественного мнения? Не видят ли они, какая карьера красноречия открывается перед ними?Трибуна, откуда становятся слышны их мужественные речи, или поздравления Народа, их опасения, надежды, решительные требования; не кроется ли здесь цель всеобщих желаний, начало всех добродетелей, движущая сила всех дарований? Все это восхитительно. Но почему столь прекрасная политическая машина не трогается с места? Как раз потому что это машина: она неподвижна по той же самой причине, что и Пифийская статуя Аполлона, которая - шедевр искусства, но, несмотря на громадный талант, создавший ее, она стоит на месте. Дабы она пошла, ей необходимо либо перестать быть статуей, либо обрести силу, которая ее заставит ходить.

Но есть ли такая сила у конституционной монархии? Увы, ее нет. Когда монархия движется, то это кабинет министров ее толкает или заставляет идти; именно кабинет министров определяет движения для нее, которых он затем сам страшится, ибо огромная, движущаяся толчкообразно машина, представляющая собой лишенный жизни колосс, приведенный в движение, кажется чем-то ужасным. Если кабинет министров, утомившись или ужаснувшись, все остановит, то тогда произойдет следующее: что-то подобное брожению охватит национальное представительство, все члены которого мечтают стать королевскими министрами; и по мере того, каким будет брожение в палате пэров и палате общин, оно произведет небольшое движение предначертанной или волевой жизни, возбуждение которой почувствует монарх вместе с характерным воздействием на себя. Если он будет упорствовать в поддержке своего апатичного и неумелого кабинета министров, топодвергнется риску; если же он выберет других министров, тогда в машине возобновятсяте же самые толчки до тех пор, пока новый кабинет министров не покинет правительства из-за усталости или страха.

Но нельзя ли найти такого же средства для конституционной монархии, которое вполне нашлось для монархической республики или эмпорократии? Можно, но совсем иной природы; ведь монархия не может быть торговой в той же самой мере, как и республика, и значит национальный кредит не сумеет в ней стать достаточно сильным, чтобы служить этим средством. Отметьте еще раз: в конституционной монархии на первое место ставится вовсе не торговля, как в эмпорократии, поскольку престол, хотя и конституционный, всегда придерживается в своей основе судьбоносного происхождения, которое привлекает, несмотря на волевую силу его отталкивающую, аристократическое или дворянское сословие, что окружает трон своей славой, независимой от всякого иного соображения. Это сословие, чтобы пребывать в гармонии с легитимностью престола, должно всегда передаваться по наследству, а посему никак не может основываться на торговле, где слава, которую дает происхождение, не только бесполезна, но и вредна. Подлинные основания дворянства суть либо в территориальной собственности, то есть в сельском хозяйстве, либо в военной службе, то есть в воинской доблести. Существование этого сословия связано с сущностью самой монархии, и, пока не уничтожена монархия, нет никакой конституции, способной его уничтожить. Итак, даже в этом конституционная монархия различается с эмпорократией, ведь монархия существует здесь, преобразованная республикой, хотя в эмпорократии, наоборот, республика преобразована монархией. Подобно тому, как в эмпорократии занимает первое место торговля, ссужающая даже сельскому хозяйству средства для прироста и подъема, то дворянство здесь находится на втором или третьем месте и идет лишь после сельского хозяйства, из которого извлекает значительные для себя ресурсы. В полностью развитой эмпорократии властвует именно торговля: она образует государство в Государстве; она вооружает и содержит за свой счет сухопутные и морские силы; будучи госпожой, она повелевает порабощенными народами, становится достаточно могучей для того, чтобы сделать зависимым от себя само Государство, обеспечив его магическим орудием движения вперед. Но ничего этого не может иметь места в монархии, где торговля, какой бы процветающей она не являлась, не в силах никогда наделить славой, по крайней мере, непосредственной. Все предпринимаемые торговлей попытки для обретения суверенитета, в виде подъема армии и поддержки военно-морского флота, окажутся здесь иллюзорными, пока Государство, часть которого она составит, не будет преобразовано в республику; бесспорно, аристократическое или дворянское сословие, о котором я говорил, не станет ей подчиняться, и торговле, чтобы править, понадобиться его уничтожить.

Действие орудия в любой машине зависит от превосходящей, по отношению к самой машине, силы. Часы бы не шли, если бы составляющие их механизмы с превосходящей силой сопротивлялись ослаблению своего заведенного устройства. Действие коммерческого орудия, каковым является кредит, вовсе не столь сильно в монархии, чтобы ею двигать,поскольку этому действию оказывается слишком большое сопротивление в монархических установлениях. Нужно искать другое место для его приложения. Но в то же самое время, пока я буду указывать, где теперь находится это действие и, следовательно, как необходимо его воспринимать, Бог меня будет всегда предостерегать от советов по его применению! Орудие, которое его производит, слишком сильное, а посему должно быть пропорционально сдвигаемой массе, чтобы его использование не стало чрезмерно опасным.