Между тем переговоры в Париже затягивались. Решено было отозвать Колычева и заменить его графом Морковым. По прибытии его в сентябре 1801 г. в Париж, первый консул при первой же аудиенции сказал новому послу: «Обязательства, данные покойному Императору, были чисто личные и вызваны исключительно широкими и великодушными взглядами этого Государя; и они до того согласовались с видами Франции, что он, первый консул, не задумался бы для их исполнения сделаться наместником Павла I-го (de se faire lieutenant de Paul premier). Но так как в настоящее время Император Александр возвращается в политике благоразумной и умеренной, но не выходящей из обычной колеи, то и нужно придерживаться общепринятого пути". Бонапарт окончил речь словами: я прежде всего заключим мир, а потом уже будем говорить о другом" (faisons la paix d’abord et puis nous parlerons d’autre chose).

26-го сентября (8-го октября) граф Морков подписал мирный договор с Францией, а 29-го сентября (11-го октября) заключил секретную конвенцию.

Еще до заключения мира с Францией были восстановлены дружественные сношения с Испаниею; трактат подписан в Париже 22-го сентября (4-го октября). Наконец, в следующем 1802 году,

15-го (27-го) марта состоялся мир между Францией и Англиею. Казалось, что эра революционных войн закончилась полным примирением всех враждовавших уже столько лет между собою государств Последующие события, не оправдали, однако, мирных надежд, возбужденных положением дел в 1802 году.

По-видимому, секретная конвенция 1801 г., заключенная графом Морковым, предоставляла России и Франции диктатуру в Европе и должна была содействовать к упрочению связи между этими двумя державами. Между тем неопределенность многих статей этой конвенции и различие политических видов Императора Александра и Бонапарта открывали обширное поле к новым столкновениям. Они не замедлили обнаружиться по поводу двух важнейших статей русско-французской конвенции; эти статьи заключали в себе постановление о распределении с обоюдного согласия земель, коими будут вознаграждены по Люневильскому трактату князья, потерявшие владения на левом берегу Рейна, и устройстве, там же с взаимного согласия обеих держав, дел в Италии.

Император Александр избрал для своей коронации сентябрь месяц, руководствуясь, вероятно, примером Екатерины II. Намерение это объявлено особым манифестом еще 20-го мая. Отъезд из Петербурга последовал 31-го августа, и после остановки в Новгороде и Твери Их Величества прибыли в Петровский дворец 5-го сентября. Государь был весел и «смотрел", по отзыву очевидца, «как майское утро".

Когда узнали о том в столице, несчетное множество народа направилось к загородному дворцу, чтобы приветствовать Императора. Торжественный въезд в Москву происходил 8-го сентября. На другой день, Государь поехал один прогуляться верхом по Тверской; когда народ его узнал, к нему кинулись и окружили его. «Он был прижат народом так сильно и осторожно", свидетельствует современник, «как страстная мать сжимает в объятиях младенца своего. Ни крика, ни шуму; но сквозь легкий шум от услышал он вокруг себя и «батюшка", и «родимый", и «красное солнышко", и все, что в простонародном языке есть нежно выразительное. Царский конь, сбруя и одежда, все в пароде освящалось его прикосновением; целовали его лошадь, его сапоги, во всему прикладывались с набожностью. Пред владыками Востока народ в ужасе падает ниц, на Западе смотрели некогда на королей в почтительном молчании; на одной только Руси цари бывают иногда так смело и явно обожаемы".

Погода стояла чудесная и теплая, какая редко бывает в России. Население столицы почти удвоилось; предстоящее торжество привлекло даже в Москву множество иностранцев; успели также прийти и приехать толпами люди, возвращенные из Сибири. Повсюду среди общества и народа царствовал сильнейший восторг. Коронация состоялась в воскресенье 15-го сентября. Священнодействие совершил митрополит Платон, четыре года тому назад короновавший Императора Павла. В день торжества утро не обещало хорошей погоды; небо было пасмурно; но при выходе царственной четы из собора порывом ветра сорвало с неба последние тучи, покрывавшие солнце, и торжественное шествие предстало во всем блеске. Среди зрителей раздались восклицания: «как он хорош, какой ангел!" Красота и благодушие Александра выступали еще ярче в присутствии Цесаревича Константина Павловича, который напоминал отчасти Императора Павла. В лице Государя было более задумчивости, робости, чем смелости: он как бы чувствовал всю важность, всю тягость царской власти, которую принял. Не с самонадеянностью и гордым величием шел он; не страх внушали его взгляды кроткие, приветливые, но беспредельную любовь, сочувствие и готовность на самопожертвование. Каждый мысленно ободрял его: «смелее! смелее! верь, что господство дивой власти менее надежно, чем господство разума, что проявление благотворного добра в нравственной жизни народа также необходимо, как проявление солнечной теплоты в царстве растительном. Смелее! Смелее! Бог милостив, мы за тобой" (Ковалевский: «Граф Блудов и его время" — Спб. 1866, стр. 24).

Один из очевидцев народных восторгов 1801 года сохранил в своих воспоминаниях, не лишенную исторического интереса и значения, заметку, свидетельствующую о настроении, проявлявшемся среди нашего образованного общества при коронации преемника Павла. «В этот день", пишет А. И. Бутенев: «у нас к обеду собралось гостей более обыкновенного. За столом не превращались разговоры о великолепии торжества и о всеобщем восторге в Государю. Один молодой Преображенский офицер заметил, что для полноты дела недоставало одного: молодому Императору, на пути в собор для восприятия царского венца, следовало бы обратиться в собравшимся зрителям и спросить их, желает-ли русский народ иметь его своим Государем. Это было бы тем легче сделать, прибавил офицер, что в ответе не могло быть сомнения. Сидевшие за обедом, по-видимому, не придали никакого значения этому отзыву и только посмеялись над молодым человеком за его увлечение; но я крепко призадумался, может быть потому, что слова офицера как-то согласовались с моею собственною юношескою способностью увлекаться. Несколько лет позже, я особенно вспоминал про эти слова, соображая о том, как уже в начале этого столетия, тотчас вслед за управлением самым строгим и насильственным, в умах нашей военной молодежи могли возникать подобный свободолюбивый помышления".

Другой очевидец московских торжеств оставил нам об Александре следующий восторженный отголосок общественного настроения того времени: «Это человек необыкновенный; в нем юность,

красота, величество в одной точке, в одном градусе высшего совершенства; они никак нераздельны: между ними нет и тени отличий того или другого в первенстве. Наш Государь, повторяю я, человек единственный; другая ему подобная человека едва-ли еще возможно найти в свете".

Но никто так прекрасно и верно не выразил того, что тогда видели и чувствовали русские, как Жуковский в известном стихотворении Императору Александру:

... «Когда ж священный храм при громах растворился—

О! сколь пленителен ты нам тогда явился,

С младым, всех благостей исполненным лицем,

Над прародительским сияющий венцем,

Нам обреченный вождь ко счастию и славе!"

Награды, пожалованные в день коронации, не отличались особенною щедростью и вообще не выходили из разряда обыкновенных; крестьян не было вовсе роздано, к великому огорчению многих, алчущих сего отличия. Вот что отвечал Александр одному из сановников, просившему пожалование имением: «Большая часть крестьян в России рабы: считаю лишним распространяться об уничижении человечества и о несчастии подобная состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и поэтому взял за правило не раздавать крестьян в собственность".